№ 7, 2003г.

Ю.Блюдёнов

«К Лысухе в гости» - перепечатка сдобренного фальшью воспоминания из детства, из прошлой книги «Домотканая жизнь». См. мою статью «Безнадёга» («ЗАЛП», №3).
Очерк «Княжна из Белых Берегов» - один  из сравнительно «незаконных»: его героиня противилась, как могла, любой публикации о себе, еще живая. Будучи причастной к одному из княжеских родов, вдова старшего офицера, репрессированного в 45-м по сталинскому приказу №100 (эксцессы против «мирного» населения Германии, в частности – захват «трофеев», после всех боев). Жила Анна Степановна с такой «славой». Слухов о себе избегала. На домик Николая Ивановича набрела случайно – что-то было у него в огороде – “не то” увидела через забор.

Встретились они прямо там. Может, заспорили – пожилая цветочница домостроительного комбината, и «писатель» - кем он представляется  соседям, на самом деле журналист, как бы втершийся и в литературный процесс. Рассказала о себе, но писать на эту тему журналисту запретила. Как видим, тот не послушался. Значит, у журналистов, по сравнению с писателями, понятие об этике нуждается в постоянных подпорках. То есть границы просторнее писательских, либеральнее социальная окраска. Но журналисту нельзя доверять сокровенное – продаст с потрохами – у него словесное недержание, исключающее любую тайну.

Мало ли почему знакомая женщина просит журналиста воздержаться от проникновения в её личную жизнь – он думает на сей счет иначе. Борьба с соблазнами – не его дело. Вседозволенность, оказывается, не порок. Так мы и пришли к беспределу – ликвидации человеческих прав на улице, в обществе и политике.

Было время, когда дворянство и любая принадлежность к нему /еврейско-русский вариант насилия чужеземцев/  /мотив романа И.Головкиной (Римской-Корсаковой) – «Побежденные» и др. преследовались, да так пристрастно, что будучи иноземным (мировое правительство) оставило по себе самую жестокую память. Н.Родичев, в силу своей сволочной журналистской натасканности, забегал как бы даже впереди условного поезда. Началось это ещё в 60-е («Игнат – светлая голова») вполне по указке обкома, определившего его книгоиздательским номенклатурщиком – только не с писательским, а  с журналистским дипломом, что само по себе представлялось странным.
Концептуально важным было нарушение самого литературного принципа объективного вмешательства партии в творческую жизнь. Оно, по предсказанию М.Пришвина (дневники), подменялось мнимой подачей для творческой коррекции литературного процесса в Донбассе журналистом, возомнившем себя писателем.
Многолетнее личное знакомство с Анной Степановной, посещение её дома, даже степень восприятия её женского горя (разлука с детьми и такая страстная приверженность к ненарушимости тайны своего происхождения, важная и для цельности натуры…).

Это – из истории вопроса, а по сути – имитация общеизвестного, чем давно «поживились» и «стукачи»,  приставленные к этому на всех уровнях.
Почему леса у автора оказались «задербенскими», а не задебренскими (от Дебрянска, дебрей), почему башмачки – «оксамитовыми», а не бархатными, почему – «кошт», а не доход, почему – «погудка», а не поговорка… почему у автора - «погонов», а не погон, ну и «окороты», перенятые у Шолохова, неслучайные спотыкания в речи, путаница в понятиях, то ли русских, то ли украинских, неуместных в как бы русском языке – это  индивидуальная «примета» зацикленного Н.Родичева, вступившего в литературу со скудным журналистским багажиком Эллочки-людоедки.

Далее очеркиста бросает к фильму «Журавушка», и он не удерживается от ссылки на него, приплетая сюда и мотивы книги М.Алексеева – «Вишневый омут». Подражание разбавлено кое-какими ассоциациями и сравнениями. На уровне набившей оскомину фронтовой бывальщины. Серо и скучно.

 Подтверждается у Н.Родичева тенденция повторять свои прежние публикации. Кстати, - нелучшие. К примеру, - «Два кривых дерева». Когда-то он критически относился к «старикам» В.Распутина. Потом – сам скатился до описывания сентиментальщины – ещё меньше подкрепляемого логикой. Собственную мать походя упрекал за «лишних» деток, хотя ни одному не помог «стать на ноги». Стоило прикидлываться сердобольным и всепонимающим, тратиться на банальную журналистскую «слезу», когда за ней – никаких искренних эмоций, напускное сочувствие постороннего?

Вроде бы и стоящий повод: застарелый конфликт между женщинами разных поколений – мать и дочь. Его течение генетически ущербно, но самой подоплёки – не видать. Истоки захламлены бытом той и другой, какие-то примитивные недоумения. У старшей – вместо проницательности – апология «накипевших» эмоций. И взаимная обида дочери, тоже полубессмысленная, обывательская. Здесь нет даже толкового бытописательства. Понятно – нет никакой авторской мотивировки.

И «святочный рассказ» «Иван да Марья». Росла у них под окнами, вместо отъехавшей внучки, стройная ёлочка. Потом односельчанин спиливает её под Новый год. Но – что за рассказ: без конфликта, с уступкой злу? В «правде жизни» так не бывает. «Забывчивость» автора насчёт обязательной продуманности ситуации. Рассказ расхолаживает читателя своей никчемностью.

Нотационно выхолощена и «растительная» «быль» о привередливом кусте шиповника. Повода для «эзопова» языка нет. Фабулы – тоже.

В расхожем сюжете «Бог и Адам» я заметил сентенцию «На тебе, Боже, что мне не гоже».   Это искажённая украинская поговорка «На тоби, небоже, що мэни не гоже». Слово «небоже» - ключевое: оно обозначает и калеку, и неспособного к какому-либо делу, и невезучего, и нерадивого. Пользоваться чужеязычной поговоркой как зря может лишь малограмотный дилетант. Как бы случайной лексики у этого автора много, - тут и «самостийность» и журналистский штамп «выломившийся из толпы» и нарочитое «угодившей в зелёный вир бабёнкой» (в водоворот).

Почему автор пишет «прослужив отечеству девять полных лет» - он вообще склонен к преувеличениям, - то ограничивался семью годами, - на самом же деле служил он 6 лет и 8 месяцев. Откровенно лгал в представлении к ордену Отечественной войны некомпетентными руководителями процесса незаслуженного награждения /загибоны, будто после войны окончил лётное училище и был пилотом-инструктором, а в войну был танкистом/. На самом деле был железнодорожником в резервном 96 эшелоне. Если ахинейка – об отце, то он тоже служил не «девять полных лет», а около шести: 2,5 года – первая мировая война, около этого – Гражданская и около двух (вместе с госпиталями) – Великая Отечественная. По уровню культуры отец с матерью были равными. И когда это было – «отец, решив жениться на более культурной, чем мама женщине…» известно лишь сидящему на лжи автору. На самом деле, имея семерых детей от первого брака, отец пристал к очень деревенской, если не хуторской женщине, вполовину, а может и на две трети менее развитой, чем мать.

Почти всё, что «накручено» Н.Родичевым об отце – неправда от больного воображения, высосано из пальца. Где автор вообще касается родословной, перо его крайне лживо, пренебрежительно к памяти. О бабушке Елене, родительнице матери, написано как об экономке великого князя Михаила Александровича. Кем только не мнят себя задним числом тщеславные журналистики, а я хорошо помню и имею под руками то письмо Н.Родичева, в котором он открыто призывал всех братьев подписать отречение  от отца, когда тот уехал на Брянщину «искать место для голодающей семьи», а сам женился на деревенской бабе помоложе. Больших достоинств, по сравнению с многодетной первой супругой, у неё не было.

Говоря о «куртине сородичей», журналист переходит к почтовым инструкциям, инкриминированным некоей «Почтовой Даме», а надлежит  вздернуть самого нынешнего министра связи, работа которого остаётся на уровне «врага народа», закидоны же в росте цен за стоящие ниже всякой критики «услуги» взывают к его публичной казни. Народ не может платить за обычное письмо родственникам или друзьям в сто раз дороже прежней цены. То же самое должны сказать мы и о министре путей сообщения. Каждый из этих двух министров раз в неделю должен подходить к любому народному депутату и просить: «Дядя, посеки меня, пожалуйста, публично. Я  превысил свои полномочия…» А они (бесконтрольно) всё «накручивают» свои тарифы, надо же честно объявить, что при капитализме почтовая связь исключается. Он, как плохой трактор, и сам себя не тянет, объявить, через сколько-то лет его, наконец, не будет, чтобы люди опять объединились, как в нормальных странах, где сохранилось национальное руководство.

«Чухонь» вначале что-то обещает, некое обобщение типа ссылки на сравнение с нынешним политическим режимом, как минимум, но журналистское мышление слишком боязливо…

Эссе (растянутое) «Не ходите в писатели» - преувеличенная оценка самого себя. (Как, впрочем, и Ю.Оноприенко – тоже слабенького журналистика) и многих других, кто по неразвитости ума возомнил себя писателем, а потом «сошел с дистанции» при слишком ничтожном авторитете своего имени. «Ходить в писатели» в принципе нельзя. Это дело поглощает целиком, безраздельно, если “хождение” достаточно серьезно. Н.Родичев обозначил занятие стихами «прибыльным». За этим он и вправду «приходил» в литературу… из газетчиков. И судит о писательстве, подобно Ю.Оноприенко и А.Кондратенко. Последний, говорят, надписал нечто о Ростопчине, что-то публицистическое, и его издали, не отменяя публицистику, как жанр, и только для меня установили личную цензуру. У меня в «Вешних водах» лежит рукопись публицистики с апреля 2002г., как «отменял» на костре Геббельс всё, что лично ему не нравилось. По сравнению с этим, Н.Родичев не так уж и потерпел за самопричисление к писательству на уровне тёщи…

Прощание с двадцатым веком автор возводит в статус отдельного раздела своей книги. При этом доходит в повествовании до горсти сухофруктов, незаконно присвоенной голодным солдатом Савостиным. Похваляется автор обкатанными терминами – «на взлобке», «на шляху», «в торбочке», «погудки», - кроме первого, слова-то украинские. Зачем с таким лексическим багажом «ходить в писатели»? И после возводить на горсти сухофруктов, прощенных солдату хозяйкой  некую расползающуюся композицию на фронтовую тему?

Чего бы ни касался автор, - всё это публицистические пассажи газетчика, а не писательские раздумья. Вспомним хотя бы боевые записки Андрея Платонова: совсем иные обобщения, у Л.М.Леонова. Небо и земля. А что мешало Н.Родичеву дать читателю хоть одно правдивое описание тех же бомбежек гитлеровцами бронепоезда, на котором он некоторое время служил? Ни одного эпизода! Выдавал себя за пилота-инструктора и даже танкиста, тогда как ни в летном училище, ни в танковом никогда не учился – уже после войны был в аэродромной обслуге.

Беллетризированные очерки второго раздела – «Мамаша», «Страх», «И опять стала девушкой», «Проявил себя бойцом», «Кружка баварского пива», «Человек по имени Костыль», «Как кузнец Чупахин вызвал на соревнование самого Гитлера» (повторная публикация), «Последний защитник Безымянной», «Не спеши в село новое», «Пани Анна-сибирячка» (перепечатка из старых  вещей), «Банан или батон?», «Ивановы перекрестки» - так называлась повесть, впоследствии переназванная «Полтора Ивана», «Портрет карателя», «Пескари из Неруссы», «Николка-победитель» - всё это недалёкая публицистика, слегка авторизированная, с героизированными персонажами. Именно писательской заслуги в этих вещах нет. Скорее – совместимые с советской моралью страницы перед полным забвением происшедшего. Вчерашний день. Сейчас на этом не выедешь. Отставленная журналистика.

Когда я, 14 лет назад, читал рукопись этой повести, имевшей какое-то рабочее название, я тут же карандашом, без перепечатки на машинке и, следовательно, без копии, написал на неё отзыв – откровенный, без комплиментов. Вскоре пришел и отзыв на отзыв (сохранился): «Огромное тебе спасибо за подробнейший анализ текста новой повести! Невольно вздохнёшь: как плохо я ещё пишу! Да и писал-то не лучше. Так что, какие могут быть претензии к оценкам моего труда в литературе, лучше сказать: около литературы! Вот чем кончаются замыслы создать нечто своё, на одном дыхании! Сел за рассказ, рассиропил на семь десятков страниц. Кое-что поправил по наитию – сейчас в повести сто три страницы, но удовлетворения нет да и чем, собственно, удовлетворяться? Жизнь такова, что нет людей, чтобы почитали внимательно! Послал Якушенке, он прозаик, есть у него вкус, есть удачи в маленьких повестях. Надеялся (и просил!), что прочтёт взыскательно, предупредил: мне восторгов не надо, ценна любая придирка, сомнение, что не легло, не убедило… Позвонил: что ни потрогай рыхло, недоказательно, прилажено на пока.

Многие твои замечания (о Шамрае, например) просто точно наблюдённые необходимо исправлять немедленно. Да и не только о Шамрае, ряд других. Конечно же, нужны авторские осмысления самого поступка Воронцова насчет прощения долгов. Он наивен в житейских делах, близких людей познаёт лишь тогда, когда с ними пришла пора расставаться, через какой-то пустяк, деньги…» (26.2.89г.).

Критиковал я в основном ошибочную концепцию культа денег, дескать, нельзя основывать на ней упование по утверждению добродетели – прощении долгов. Это не принято демонстрировать. Прощаешь – прощай молча. Ведь благое – не в напоминании. На этом нельзя строить художественное произведение. Но на этом идея прерывалась. Хорошо, что автор домыслил пути добродетели переадресованием её девушке, изготовившейся к благородному поступку – попытаться вылечить обреченного старика во что бы то ни стало.

В повести «Невеста» повторяется речевой приём с умышленно искажённым языком наподобие присказки, употребленной стариком в рассказе «Конопляный бог». Автором это названо «наречием» и «жаргоном», хотя повальное увлечение ломкой привычного говорения вряд ли привилось бы больше, чем на час.

Нечего удивляться явлению забавного языка среди школьников, если сам автор называет поля иностранным словом «плантации», а птичье пение – «хоралами», и поселок – «селитьбой», пишет – «младше», а не моложе. Зачем наводить «тень на плетень – «Шурик по вызову военкомата уехал поступать в военное училище». Ради фабулы можно городить что угодно, однако уезжал-то он перед войной по разнарядке колхоза – в школу ФЗО и на отлично окончил его на исходе первого полугодия 41-го. Сама по себе суровая действительность той поры не требует приукрашивания. И главное событие повести – внезапная смерть девочки-подростка, которая уже «невестилась», не делает лирического героя ни вдумчивее, ни рассудительнее.

Трагичный итог повести взывает к глубине переживания, к какому-то ещё событию. А так это – набор ощущений взросления, ни к чему не обязывающий, почти нейтральный. Хочется перечитать повесть А.П.Чехова «Степь» - там хоть само повествование, независимо от сюжета, лирично, да и персонажи прописаны не отвлечённо. Аналогия, якобы происшедшая с «Давидом» Микельанджело, подобная Пигмалиону, влюбившемуся в свою статую, изображавшую Галатею, известна всему художественному миру; уподоблять ей новую легенду о Микельанджело и его «Давиде» ну просто не принято среди искусствоведов. Сравнение неудачно, хотя навевает банальные ассоциации.

Более чем странной представляется мне публикация повести «Петька-пулеметчик». Она порождена, как мне кажется, ответом на публикацию во втором выпуске «ЗАЛПа» - моего разоблачения о редком плагиаторстве Н.Родичева относительно приключенческой повести П.Т.Сергеева «Когда открываются тайны». Сам сделал литзапись, как ни увиливал от этого – затем сразу же, через 20 лет переиздал повесть под названием «Суровый берег». Целая повесть о том, как домогался Сергеев написания названной повести в Кактебеле и как Н.Родичев постепенно склонялся к осуществлению чужого замысла, и как всё же дописал эту злополучную повесть, поддавшись уговорам настырного «заказчика» текста. Факт остается фактом – Н.Родичев всё равно закончил эту вещь, независимо от своего нежелания, поскольку самовольно присвоил себе писательское звание. Потом – тоже факт – «украл» повесть у Сергеева. Если бы его при этом ничего не смущало, - зачем было изменять имя главного героя, изменять даже начало глав и совсем ликвидировать последнюю главу с приездом наркома Дзержинского?

Ради формального опровержения моей публикации в «ЗАЛПе» писать на исходе жизни целую повесть о пребывании в Коктебеле – не стоило. Плагиат только утвердился. Не окололитературное ли крохоборство в основе?