№ 7, 2003г.

Петр Родичев

Грубым аналогом эманации является извержение вулкана. Иначе – всякого истечения, неудержимости какого-либо процесса – полемического, научного, полового… Подобно именно такой акции, смахивающей и на «жареный» факт, сконструирована и преподносится в качестве «читабельного» пышно поданное описание животного акта удовлетворения последнего инстинкта между известным героем древнегреческой мифологии Хароном, перевозчиком теней мертвых через подземные реки и произвольно взятой Аспазией, земной женщиной, вполне исторической, но притянутой А.Загородним в сомнительное повествование о бушевании низменных страстей в мнимой среде, которой такое сугубо эмоциональное поведение вовсе не характерно. Наоборот – присуща строгая аскеза.

Эстетические уловки авторов последнего времени, к сожалению, не отличаются опасениями этического ряда и допускают в сексуальных вздохах как пользование архаикой, так и всякой эклектикой исторической относительности: современный беллетрист, оказывается, может позволить себе притянуть откуда угодно и совместить в одновременном действии или сюжете канонизированного мифологического персонажа и, допустим, жену Перикла (490-429 гг. до н.э.). Надо быть глухим к установкам не только древней этики (да и эстетики), чтобы столь свободно обходиться с именами таких отдаленных эпох и статусов. Как можно брать античного героя и заставлять его увлекаться внешними прелестями земной женщины и восхищаться её достоинствами на грани авторских мотивировок? Когда особенно – он расхожая выдумка, фольклорное измышление, достаточно мирная химера подземных сумерек, даже менее уловимая органами восприятия, чем летучая мышь. Каждый мыслящий может вообразить её по-своему. Недаром в мире античности мы, прежде всего, замечаем атмосферу иллюзий, обожествления явлений и обращения их в мифологическую субстанцию («энтелехию»).
Вот почему поражает в книге именно  несовместимость персонажей  в эпизодах с демонами и богами, являющимися предельными обобщениями ограниченного суевериями самосознания древних.

Удивляет выбор  Загородним идеи разнообразных повествований. Подчёркнутый трагизм основной темы смерти. Он пронизывает все его  произведения, представленные в книге* - будь то телесные забавы воскресших в пределах местной литературы Харона и Аспазии, Кощея Бессмертного, маскирующегося на русской почве под того же Харона, и некоей Настасьюшки, гротески с черемшанами или пограничные со смертью рефлексии Мртищева, или псевдоисторические выморочные  теоретизирования автора о судьбах России.

«Книгу обольщений» следовало бы назвать «Книгой соблазнов», хотя всё равно автор попал бы в привычный ряд заголовков, принятый в иудейской стилистике – «Книга Исход» или «Книга Эсфирь» - филологических манипуляций в системе развитого религиозного Средневековья. Предельно устаревшая практика наименований. Даже умышленное щегольство под архаику.

В пространном заглавии «Сочинение о божественной глине, золотистых коровах и умственном механизме» выдерживает критику, да и то с большими смысловыми допусками лишь первая часть фразы, остальное не оправданно содержанием повести, и преамбула о Хароне с Аспазией кажется притянутой.

Вообще это псевдоэпикурейское сочинение из ряда критиканской структуры «Кощея» и «Бесов» (плагиаторский передир заголовка у Ф.М.Достоевского), грубо-активной профанации фольклора на местном материале с уклоном высокомерного, а не утонченного презрения к нему неумелого ремесленника в базарный день распродажи награбленного пошлой колонизацией и литературной России.

Детали описания в «Перевозчике мёртвых» и «Хароне и Аспазии» явно превосходят потуги Загороднего приблизиться к изобразительным средствам принятой тогда эстетики и приличий поведения в Аиде. Как принято говорить – «В начале было слово», так я перефразировал бы «В начале и в последующие века до возникновения еврейского цинизма через первоначальный скептицизм была всё таки Скромность». И в загробном царстве теней, зловещем подземном мире – сексуальные оргии типа индивидуальных чувственных проявлений между Хароном и малопонятным явлением Аспазии – скорее всего нонсенс, примитивное композиционное трюкачество начинающего, чем допустимая логика поведения бессмертных мифологических и земных измышлений развращённой фантазии современных искателей славы, чем истинные рамки допустимого в этих временных пределах. Противилась автору сама идея шутовского воспроизведения, ведь даже более поздний Гомер употреблял лингвистические выражения с оглядкой на присущие тому, почти изначальному времени речевые каноны – постоянные эпитеты, а также общепринятые тогда прилагательные и сравнения. Сам выбор «мертвого царства» под торжество похоти поражает халтурным, если не кощунственным подходом литературного ремесленника к подбору дешёвых коллизий в делах, претендующих на полноценное литературное творчество. И потом – какой берётся срез времени в условном Аиде? Пора, когда уже созданы шедевры книгоиздания, - инкунабулы и священные в Средневековье тексты. Откуда замшелому Харону известны различные наречия и языки, допустим, латынь, на которой в то время печаталось всё ценное? Он отнюдь не известен как полиглот,  - с трудом доступен на одном, тоже уже ископаемом древнегреческом. Но времена Христа так или иначе размыты, и кто он по национальности – определение этого – пустая трата времени; как можно угадать происхождение вымышленного персонажа без опоры на еврейскую кабалистику, о которой с иронией сказано (Ян Потоцкий. “Рукопись, найденная в Сарагосе”).

По мнению давнего писателя, которого почитывал ещё А.С.Пушкин, для чтения древних книг достаточно «обычного человеческого зрения», «Этого, конечно, достаточно, имея дело с некоторыми теперешними языками, но в древнееврейском каждая буква есть число, каждая фраза – хитрое сочетание, каждое предложение – грозная формула, произнося которую с соответствующим придыханием и ударением, можно без труда перетащить горы и осушать реки». И оттого есть препоны, почему до сих пор не переведена на русский язык «Библия» (Ветхий Завет) и другие сионистские издания типа «Талмуда» - мешает человеконенавистническое их содержание и полное саморазоблачение иудеев-сочинителей. Похоже, недалек уже тот день, когда всё древнегреческое будет объявлено еврейским – вместо намеков /экивоков/ при сбивчивых толкованиях на халдейскую и древневавилонские культуры. Недаром имя Иеговы всё настойчивее преподносится взамен имени Иисуса Христа, борца со злом и символом православной надежды на бессмертие человеческой души.

Доказанный подкоп иудеев под его благородное учение прослеживается и во враждебной подаче Загородним смрадной версии о «горке», якобы наложенной самим Иисусом невдалеке от украинского села с русским названием Черемша, придуманного автором сугубо выморочной «Книги обольщений», неизвестно кого призванной обольстить. Предшествующие аналоги: Белых Г.Г., Пантелеев А.И. – «Республика Шкид»; Твардовский А.Т. – «Страна Муравия»; Дж.Свифт – «Путешествие Гулливера» и др. произв.; У.Фолкнер – Йокнапатофа – постоянный псевдоним-топоним. После этих и многих других авторов попытался присвоить имя собственное и собирательному названию хохлацкой напыщенной себялюбием вотчины и её провинциалам – черемшанам – видимо, по аналогии с известной песней «Черемшина». Уберёгся ли он от подражания Н.В.Гоголю с его «Диканькой»?

Что необычного можно «выжать» из заштатных украинцев после Панаса Мирного и более современного хохмача Остапа Вишни, не говоря уже о недавних Штепселе и Тарапуньке? Особенно – после удачливого обнародования М.А.Шолоховым образа деда Щукаря… Какие Невтыки, Семиотские, Василии Пистопулы и Полканы Ивановичи могут удержаться в памяти читателя, поданные через самодельный юмор самозванного писателя, заблудившегося между Алма-Атой и Орлом, традиционной «чертой оседлости» подобных тайных иудеев, и Москвой, опошленной чернопопыми, и – я добавил бы вожделенным Тель-Авивом?  («Мы… похожи и схожи все; в нас есть какая-то уже космополитичность, в нас проявляется уже нечто еврейское…» Стр. 457) достаточно чесночных ароматов московских рынков, оккупированных азиатами, в Черемше Загороднего откровенно пердят (его словечко) местные жители, соревнуются в этом искусстве, и автор местнически (от еврейского понятия «местечко»), столь патетически – даже письменно тужиться по поводу этого неостроумного своего измышления, приписанные им самому гоевскому Богу испражнения исследуют химически – Христу или Иегове они принадлежат? Есть и в ахинее о черемшанах мотив о Хароне – постине мотив смерти у   Загороднего сквозной – примета времени.
Погружение в вымысел о Кощее Бессмертном, не ахти как органично «присобаченным» якобы русской девице Настасьюшке (помесь вульгарной эстрадной фигуры с космополитическим типажом) или в сарафан ряженных в еврейском исполнении интернационального покроя. В своё время Э.Тополь впечатляюще выразил специфически высокомерное иудейское отношение к русским девам. На большее иудеи, увы, неспособны. У него – истинно националистическое чувство к славянкам, временно загнанным в еврейское стойло, - именно гестаповское восприятие, хотя как раз русским они должны быть благодарными за историческое спасение от холокоста, только врожденный национализм подавил в них всё, включая память. Чего же ищет этот вымирающий накродишко в человеконенавистнической религии? Больше никаких признаков культуры у них ведь нет? («тээсакса» - «дряхлость крови», болезнь, преследующая евреев при смешанных браках).

Ни о чём авторском относительно «Кощея» говорить не приходится – это грубо эклектическая вещь с привнесением загробного духа мифотворного Харона - /его нельзя столь примитивно занимать у древних греков с трансформированием в русского фольклорного персонажа со скатыванием на мотивы Василия Шукшина / сцена с опамятствованием Настасьюшки в «Кощеевой темнице» («На золотом крыльце сидели…»).

Подражание предполагает более сноровистые подделки, большую литературную начитанность и осведомленность. Особо фальшивым местом кажется (явно не русская трактовка) – попытка автора приписать Кощею Бессмертному употребление им в пищу радующихся этому русских младенцев. Да ещё предложение Настасьюшке  попробовать того же - каннибализма… Тут полная “творческая”  халтура. Другое дело – приписать Кощею принцип привнесенного евреями в Россию «культа денег». Кощей ведь давно в общепринятом смысле – символ всякого накопительства, совпадающего с насильственным обуржуазиванием нищего народа, т.е. он, единственный, рубль – ещё краше доллар, может стать и еврейским Богом – вместо совместимости с более совершенным духом…

Случай, поразивший Загороднего вплоть до попытки разобраться в нём филологически-литературно сам по себе не является  поводом для образного анализа или аналитического разбирательства – он из психиатрической практики: молодой человек неблагополучной судьбы (по собственной вине – рецидив «горя от ума») настолько опускается в постижении пессимистических душевных процессов, что неосторожно подвергает себя практическому экспериментаторству над собой, собственной женой, с которой при очевидной материальной несостоятельности, не спит в одной комнате и постели, уподобляется европейским инвалидам духа – проповедникам экзистенциализма Кьеркегору и Шопенгауэру, может, и Фрейду или ещё кому, к примеру, Максу Нордау, автору нашумевшего в конце XIX века сочинения «Вырождение», ещё кому /вспоминается герой романа Джека Лондона «Смирительная рубашка», вынужденный начальником тюрьмы, по оговору, отключаться от суровой действительности постепенно развитой способности уходить в иное время и преображение себя во многие как бы обморочные состояния. Экивок некой демонологии?

Конечно, попытка Загороднего вторична и т.д., но он добивался в своём персонаже Мртищеве навыка в притворстве мертвым («дохлым бараном» вплоть до инсценировки собственных похорон). Незачем было обставлять этот экстравагантный  случай ещё и параллельными похоронами соседа, завершать всё-таки повесть, а не роман, изданную прежде (конец 80-х - начало 90-х гг.)  – завидная  изворотливость – вообще повторить в благодатном для него Орле переиздание всей этой недалекой муры на обычной еврейской «черте оседлости», хотя и не включенной в неё официально. Стыдно осознавать, что именно в Орле создано, благодаря писательской стипендии и импровизированному издательству, создано пастбище для всякого рода графоманов, «кормушка» для творческих отбросов или их подобия.

Какое имеет отношение фрейдистская повесть Загороднего «Суд идёт» - ( «Заживо погребенный») к модной философии оружия массового уничтожения судить не берусь, по-моему, эта мысль притянута автором, эффект же «умирания» от самовнушения или постороннего воздействия – активного или пассивного – вполне правдоподобный. Но бить тревогу о воздействии на человечество этой мнимой опасности нахожу преждевременным.

Подтверждение этому я откопал в редкой книге профессора внутренних болезней Медико-фармацевтического института г.Бухареста А.Пэунеску-Подяну «Трудные больные» /неопределенно выраженные, трудно объяснимые страдания/. (Медицинское издательство – Бухарест, 1976г.): «Эти больные – измученные не только своими страданиями, а главным образом, черными мыслями, навязчивыми идеями, своми тревогами, заботами, картиной – нарисованной ими самими (подсознательно, непроизвольно) – своей болезни и бредовыми интерпретациями, касающимися её и её лечения – достойны жалости. Они по-настоящему больны. Больны духом, очевидно, так как физические страдания являются лишь отзвуком (полностью или большей частью) их расстроенной психики, но они больны! Своими страданиями, невроорганическим  противодействиям имеющей место в их мозгу бури, они доходят до бессонницы, половой холодности, похудения, расстройства питания, пониженных физических возможностей, что зачастую – делает их действительной жертвой настоящего органического заболевания. Благодаря невроорганическим страданиям депрессивного вида отражающихся на их психических функциях,  последние постоянно ухудшаются. Они питают не только ложное понятие болезни, но и реакционную неспособность, устанавливая усугубляющий законодательный круг: паразитическая идея – органическое отражение – усиление ошибочной идеи» (с.43).

Но основным «проколом» книги остаётся осуждение России в её хроническом бытийном «невезении» - с псевдоисторической точки зрения застарелого диссиденства  олжасосулейменовского толка, начавшегося ещё в середине 70-х с появлением его националистической книжонки «АЗ» и «Я».  Лобовых реминисценций между нею и «Книгой обольщений» Загороднего будто бы нет, но зловредный пафос этих сочинений разит русофобией за версту. У О.Сулейменова, под личиной очередного необязательного анализа «Слова о полку Игореве» допущены  колоссальные критические резюме о якобы отрицательной пользе историзма России с древнейших времен, хотя роль Казахстана абсолютно мизерна во влиянии на исторические процессы. Недосуг детально анализировать литературносклочные потуги Сулейменова и безнадежно провинциальные (по идее) и полуеврейские сентенции Загороднего, несостоявшегося “казаха”, - они могут «утешиться», если не буквальностью правды Ипатьевской летописи, то смыслом самого нового прочтения «Слова», по-своему сенсационного, сельским жителем астраханского края Михаилом Кононенко, опубликованного в пятом номере центрального патриотического журнала «Слово» – «Тайна восьми веков» - за 2000-й год.

Товарищ по Литинституту из Верного (Алма-Аты), даже два, надеюсь, дадут мне представление о тамошнем поведении Загороднего, пытающегося здесь стяжать себе славу знатока Орловщины и России, а пока я выскажусь, почему мне показалось, что клеветой на Россию он пытается заслужить доверие у современных буржуев и международных её оккупантов толику милости и присасывании к престижному «пирогу», под которым усадила толпу тунеядствующих литераторов местная администрация.

Кстати, произведения Загороднего, выдаваемые им за новые, были уже опубликованы ранее, в конце 80-х, ещё в Алма-Ате, - в частности – «Сочинение о божественной глине, золотистых коровах и умственном механизме» - в журнале «Простор», а весьма посредственная повесть, для солидности переназванная романом  и переозаглавленная «Заживо погребенный» издавалась отдельной книжицей.

Так что относительно новым являются лишь «Эссе о России», и те уже публиковались в антирусском националистическом, газетного типа, издании «Звезда полей» (в названии – паразитация на терминах Н.Рубцова) и бывшем патриотическом журнале «Наш современник». Наш пострел везде успел!

В самом деле, где вы еще прочтете изрядно архаичное прилагательное «азийских» – вместо «азиатских» только ради псевдооригинальности; не терпящие возражений причудливые «заявочки» типа «Гоголь от страха умер», «Кликушества всегда было много на Руси» - клевета времён «открытий» Якоби («Вятичи Орловской губернии»); Загородний – «Когда я рыскал по орловской земле, обнюхивая подобно ищейке, подобно собаке, бредущей по Божьему следу (подчеркивания мои. – П.Р.); «России может не быть, её ждет гибель, вещи нужно называть своими именами»; «Нечувствием мы пытаемся охранить себя» - видимо, через творческую бесплодность Дронникова, его эпигонство и увлеченность самого Загороднего лексикой, претендующей на интеллигентность – «психея»,  «энтелехия», «апофическая», «субстанциальное», «онтологический», «психологическая пневма» и др. «Лицо России… свет смерти»…