(«Брянские известия», 23.8.97г.) Петр РОДИЧЕВ

Горьковский призыв в литературу, как известно, не остался гласом вопиющего в пустыне, и эхо его, скорее иронически звучащее ныне, все ещё смущает взыскующих славы земной.

Как бы ни относились мы сегодня к позиции одного из отцов соцреализма, он был категорическим сторонником образования и самообразования для взявшегося за перо и блестяще доказал достижимость этого на собственном опыте.

Но всегда хватало и думающих иначе. Стихотворный сборник одного из таких заскорузлых окололитературных обскурантов, а именно С.Сенькова, недавно попал мне под руку.

Прочитав его «Верхополье», я пришел к выводу, что помпезное предисловие к стихам этого сочинителя, выданное моим однофамильцем писателем Н.Родичевым, не впервые удобряющим сорняки, остро нуждается в логическом уравновешивании ещё более откровенным послесловием.

Сразу уточним, о чем пишет Сеньков, как бы перешедший из медицины как бы в литературу без основательной мировоззренческой и филологической подготовки, Увы, не столько «О доблестях, о подвигаю, о славе…» (Блок), сколько - «о дольнем»: пейзаж и человек в нем, краеведческие мотивы… Невыразительно звучит в сборнике эхо второй мировой войны и Чернобыля. Нахожу уместным напомнить здесь великолепную мысль Пушкина о том, что не все происходящее требует воплощения в слове с целью передачи этого слова другому, что есть стыд и есть вкус. О переводческих поползновениях Сенькова говорить не будем - он не владеет даже родной литературной речью. И придется-таки сыпнуть соли на раны (как ни странно, при явной малограмотности пиита, его сборник никем не редактировался).

В стенах Литинститута мне приходилось слышать иронический антиграфоманский каламбур:

«На железе я сижу» -
Это проза, вам скажу;
«На сижу железе я» -
Это уж поэзия…

Вот мы и подошли к творческому уровню Сенькова.

Любой стихотворный текст - это прежде всего ритм. Оригинальный творец всегда помнит и уважает наиболее известные хрестоматийные интонации и старается не налагать на них своих мыслей. Как говориться, себе дороже. Не имеющий же фонетической памяти Сеньков - мало того, что запросто заимствует у Исаковского мелодику песни «Дан приказ…», - прихватывают, почти не изменяя, и строку мастера («покидали отчий край»); собственные его словеса - ниже всякой критики («Верхополье»).

И на чью снисходительность рассчитывал компилятор, позволяя себе после есенинских строк «…Лишь немного глаза прикрою - Вижу вновь дорогие черты» писать: «Я вижу вновь - едва глаза прикрою…»? («Детство»). Пошловатой вторичностью веет и от «Витальки» - опуса, непонятно почему названного «поэмой» и сбацанного в ритме сатирического фокстрота «Все хорошо, прекрасная маркиза…», - чем не «Зинка» Высоцкого, мужской вариант…

Касается Сеньков и трагических тем («Четвертый энергоблок», «Красные звезды», «Орудия на постаментах», «Фронтовик», «Тринадцать» (о воинах-«афганцах»), однако при чтении всего этого так и хочется возопить по-онегински: «Но боже мой, какая скука…». Трагическому в стихах Сенькова не сопутствует высокая скорбь исцеляющего души лиризма, окрыляющий их пафос поэзии, такой пронзительный у мастеров.

Мстит иногда и некомпетентность.

Зачем было, спрашивается, окулисту Сенькову, пописывающему столбиком, впадать в философское невежество - низводить самого Канта в плоскость обывательского, избяного «междусобойчика» с особью противоположного пола:

Что ты есть в моей судьбе,
Я живу, как вещь в себе.
Ты живешь, как вещь в себе.
А живем в одной избе.

Ведь это называется - «слышал звон», если автор даже не попытался, прежде чем использовать ни к селу и без кавычек кантианскую формулировку из его учения о познании, хоть поверхностно вникнуть в суть этой спорной посылки. В странных его стихах - банальная «разборка» отношений при нелепейшем сравнении ее с абстрактной и непознаваемой «вещью в себе», вообще не являющейся источником знания (познаваемы, как известно, только явления).

Из-за бесчисленных речевых штампов, неверных ударений и тупиковых блужданий Сенькова в непроходимых для него дебрях стилистики (да и невольного сочувствия ему по этому поводу) пропадает всякое желание указывать на там и сям выпирающие из стихов пародийные строки, вроде

«И цезий падает, и стронций
На наши светлые умы»;

«…Она все в жизни проверяет рогом, -
Другого ей корове не дано!»;
«Куда ни глянешь - луг обрили,
Как голову призывника!».

Вникнем в последнюю самопародию, в точности поясняющею, ради чего пишутся книги:

Нас не влекут житейские интриги, -
Поэта труд и светел, и хорош.
И год и два, и десять пишешь книгу,
Изводишь душу - получаешь грош!

Это сожаление, оказывается, присутствует в грезах Сенькова ещё с младенческих ногтей. Согласно стихотворению «Повитуха» мудрая бабуля, принявшая его на свет божий, раньше всех предсказала ему писательское будущее и на всякий случай положила в изголовье младенцу книгу - «чтоб учился, // И, может статься: книжку написал».

Читателю виднее, а я считаю - подвел-таки Сеньков повитуху!