№2, июнь 2000г. Евгений Подопригора

Книга В.Ермакова "Прогулки в сумерки"

Ласкаемый демократической периодикой мадригальщик Владимир Ермаков, должно быть, считает себя неотразимым любимцем публики. Не сразу и вспомнишь - кого он напоминает: “милого друга”, “дамского угодника”, полупочтенного коммерческого деятеля Илью Сохатых из романа “Угрюм-река”? Ох и спасибо В.Я.Шишкову за множество потешек с его участием, да и образ что называется рыночный, вполне современный: “Илья Сохатых понюхал воздух, брезгливо сморщил нос, сказал: - Сообразуясь с народной темнотой, вы не понимаете, что значит поэзия... Вот, например, акростик. Слушайте! - Он выпил водки, кухарку с черкесом угостил, порылся в альбоме и стал декламировать каким-то чужим завойным козлитонцем:

Ангел ты изящный,
Недоступны мне ваши красы,
Форменно я стал несчастный,
Илья Сохатых сын.
Сойду с ума или добьюся,
Адью, мой друг, к тебе стремлюся!..

Две последние строки он заорал неистово, слезливо и страстно пал к погам подвыпившей кухарки”.

А Ермаков чем хуже: "О любезная Аглая! // не отвергни триолета, // что к стопам твоим слагаю... // жду ответа, как соловей лета”; или: “...лотос в затоне Леты - // как разорванный лифчик...”; и наконец: “Каждый раз засыпая, // я надеюсь, что в это свидание // все случится, все сбудется: // ты не останешься девой...” (“Просторы России” от 3.3.2000г. “Стихи для странных женщин”).

Впечатление, производимое этой словесной репой, малость напоминает эффект, достигавшийся выстрелом из потешной деревянной пушки Петра, заряженной тем же натуральным овощем...

Однажды, в полемике, В.Ермакову показалась недостаточно освещенной “литературная сторона” дела, которому он как бы на отшибе отдавался стихийно, поскольку почему-то “никогда не участвовал в литературных объединениях и семинарах...” А самоучек то и дело заносит...

Вот ему кажется, что начитанность и образованность синонимичны. Читай не ленись, и - никаких проблем с выбором жизненного пути, мировоззренческих и эстетических ориентиров. Что касается предрасположенности, то наполнение ее у Ермакова больше избирательно, чем абстрактно, к тому ж - в сторону космополитичности. В одних только стиховых разделах импозантных сборников, обряженных в лощеные суперобложки, - несчитанные десятки иностранных имен и понятий без каких-либо сносок и комментариев, исполняющих в текстах то ли роль чемоданных наклеек, то ли фирменных нашивок на джинсах. Явно не без тоски по чужбине представлены и так называемые макаронические стихи с вкраплениями иностранных слов, оттиснутых латиницей. Ни словечка в простоте не говорит автор, одержимый захолустным снобизмом, даже духовность подразделяет на элитарную и провинциальную, несомненно возвышая себя над второй. Сплошные “дивертисменты”, “дискурсы” и “миракли” - (ономатомания - помешательство на названиях). Невозможно представить опусы Ермакова проговариваемыми вслух, в устах певца или уважающего себя переводчика. Что ни попытка выразить мысль - то выверт нарочито парадоксального рифмачества: “Мы - слова ни про что. / Почерк левой руки./ Нас никто не прочтет. / Мы лишь черновики”; “Рожденный из горя и грязи, / Приученный к страху и лжи - / Терпи, притворяйся, смиряйся, - / И фигу в кармане держи”; “Я стою перед зеркалом, / задумчиво вздернув бровку:/ Что повязать на шею - / галстук или веревку?”.

Естественно полюбопытствовать - из какого застойного “бульона” пророс вдруг сразу двумя книгами В.Ермаков? Согласно его тенденциозным эссе, он не должен был так уж дистанцироваться от своих ровесников-диссидентов из андеграунда советской эпохи, выжидать до пришествия “демократии” как гаранта личной безопасности, прежде чем осуществить творческую “вылазку” к читателю, да и то - крадучись под покровом умозрительных сумерек (духа?) и того же понятия, позаимствованного для названия книги (Евг. Баратынский. “Сумерки”. 1842 г.), а также всякого вздора вроде “виртуальной реальности” как риторической маски. А под нею - достаточно неприглядная картина еще более бесцеремонных компиляций и реминисценций из нашей и зарубежной (особенно в прозе) классики. Тут - нескромные перепевы интонационных и текстовых шедевров: романса того же Баратынского - “Не искушай...”; Лермонтова - “Нет, я не Байрон...”, “Выхожу один я на дорогу...”; Фета - “Я пришел к тебе с приветом...”; Блока - “О доблестях, о подвигах, о славе...”; Есенина - “Цветы мне говорят - прощай...”, “Пахнет рыхлыми драченами...”, “Клен ты мой опавший...”, “...Жить нужно проще...”; Гумилева - “Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд...”; Смелякова - “В буре электрического света...”; Майорова - “Мы были высоки, русоволосы...”; Винокурова - “Ты не плачь...”; народная песня “Раскинулось море широко...” и др., не считая таких мелочей, как обескавыченные “Мы все учились...”, “Бразды пушистые взрывая...”, “на обломках самовластья”, “день чудесный” - (Пушкин); “Все врут календари” - (Грибоедов); “Оставь надежду...” - (Данте); “в белом безмолвии” - (Дж.Лондон); “Солнцем полна голова” - (Ив Монтан); “Я за тебя молюсь...” (из репертуара Л.Вайкуле) и пр. Откуда только не нахватано лакомых отголосков! Для определения одиозности репутации “всеядного” эпигона этих ссылок, надеюсь, достаточно. Из экономии площади статьи неоднократные указания на названия сборников и страницы - опущены.

В лабораторном плане опубликованное Ермаковым как стихи, в т.ч. - в периодике, может быть отнесено к суггестивной (внушающей) поэзии. Системе суггестии присущи психотерапевтические методы воздействия на эмоциональную сферу личности и ее подсознание, подобные гипнозу. Недаром здесь столь часты образы сна, звука, снежной стихии, ночи - нагнетания отрешенности от реалий, ублажения медитацией...

У Ермакова этого всего - навалом, с вариациями - через стилистические фигуры парцелляций (расчленение фразы на части), эквивалентов текста (пропусков его с заменой точками строчек и строф), умолчаний (прерываний речи многоточием в расчете на сообразительность читателя). Цитировать эти штучки, может быть, следовало на стадии рецензирования рукописи с целью ее недопущения в печать, а сейчас - нецелесообразно: автор подумает, что его словесные забавы приняты в местный ширпотреб, а сам он как-никак вписался хоть в провинциальный литпроцесс, да еще не рядовым графоманом, а в качестве самодостаточного и готового прорицать авгура.

Мистифицированные мотивы снов, силуэтов, звуков, сумерек-ночей (демонизация тьмы) и стихий переполняют сборники, нередко - на уровне сумеречного сознания и разрушения синтаксиса:

                 Снег идет неутомимо.
                 Снег... снег...
                                      ...снег
                             ...снег... снег...
                                                        ...снег...
                 ...снег...

Лихо отслеживает снегопад наш созерцатель, - сказали бы мы, если бы не формалистическая отстраненность его ассоциаций, школярски производная от экспериментаторских истоков французской поэзии сюрреализма Поля Элюара, Жака Превера, Раймона Кено и более поздних пижонских стихопроб художника Пабло Пикассо.

Но это - в лучшем случае, когда можешь обойтись без переводчика, а во всяком другом - записывай в учителя их подражателей - декадентов из русскоязычной “грибницы” - Бальмонта, Брюсова, Вяч. Иванова, Гиппиус, Блока, Кузмина, Ахматову. Последняя писала “об этом мирке”: “Все мы бражники здесь, блудницы...”, что подтверждал и Н.Бердяев - “Искали экстазов: Эрос решительно преобладал над Логосом...”. Продуманно высказывался о декаденстве и В.В.Розанов - “это вычурность в форме при исчезнувшем содержании” и “беспросветный эгоизм”; допускал он проникновение этой дурноты и в философию, и в мораль, и в политику, и в быт. При всем блеске подлинной эссеистики, а также - эстетического вкуса мыслителя, предсказанное им поражает степенью “живучести” или “врожденности” внутренего облика заплесневелого декаденства. На уровне изобразительного искусства оно виделось Розанову еще на исходе прошлого века явно нездоровым явлением : “... я помню картину, представляющую глубину морскую, в которую падал луч солнца; внимательнее всматриваясь, вы замечали, что какая-то рогатая раковина, вытягиваясь кверху и сплетаясь с крутящимися водами, поднимаясь навстречу этому лучу, обнимала его, принимала его в себя; и, еще внимательнее всматриваясь, вы замечали с некоторым удивлением и гадливостью, что то не пучина и не изгибающиеся формы раковины тянулись вверх, а в форме их - судорожно изгибающееся, прозрачое женское тело охватывало своими формами луч”. Почти то же самое, разве что бездарнее по исполнению можно увидеть и в книге Ермакова “Повторение пройденного” в качестве условной иллюстрации, в частности, между 80-й и 81-й страницами, и в других местах. Духу стихов картинки эти, может, и соответствуют (во всяком случае тому, что оформитель почувствовал на зрении сочинителя декадентские шоры), но дешевые эффекты вычурных композиций и смешанной техники, присущие коллажу, как бы сглаживают отсутствие мыслей, волевых мускулов и даже орфографии в анемичных стихах с диминуендо не только в орфоэпике - и в меньшем размере шрифта, которым набрана последняя строка без точки в конце и с переносом оглумленного окончания слова (застарелый эпатаж):

Подражания западным модернистам легко узнаваемы у Ермакова - будь то попытки сочинить стихотворение из лексем назывного ряда, одних только существительных или при самом скупом употреблении глаголов (“О странствующих и путешествующих” - с целой строкой слова “дороги” - в начале и в конце; “Казнь; “Летящее” - с претенциозной вставкой “Телеграммы зпт телеграммы зпт телеграммы тчк”, никакой динамики сказанному не прибавляющей). Это все равно, что и авангардистские обозначения - “лес”, “поле”, “облака” - вместо их изображений на сценических декорациях...

Обращает на себя внимание и противоречие: в экзегезе “Священное писание” наш странный филолог вроде осознает, что “архаичный глагол век от веку нелепей...”, а сам, манерно стилизуя свои тексты, больше без нужды, щедро уснастил их этим добром (поистине - боялся черт кислого, а нырнул в самую гущу) - и там и сям у него: “упованье”, “тать”, “ужо”, “сиречь”, “днесь”, “зане”, “волшба”, “вежды”, “понеже”, “преизлиха”, “допрежь”,”паки”, “поелику”, “скудельный” и пр., включая излишнее употребление суффикса-паразита “-вши” в деепричастиях совершенного вида, поставленное под сомнение еще взыскательнейшим стилистом А.М.Горьким.

Не в пользу автора и снисходительное “общее” редактирование отдельных стихотворений. Как-то случайно, без выбора, натолкнулся на смурную вещицу “Из России, с любовью”. Кому она адресована и зачем? И - с какой уж там “любовью”... Вместо цельного и честного видения России - мелочные и банальные уподобления кризисных явлений - скопищу пороков, преимущественно вымышленных разного рода стрюцкими (собирательный образ несостоявшихся людей), глумливые поклёпы касательно подмётных проблем, пошлое перебалтывание плохим языком великих мыслей и крылатых глаголов мудрейших сынов ее с мировыми именами. Лейтмотивом охаивания исторического пространства, обозначаемого Ермаковым как бы изнутри наречием “здесь”, можно считать его псевдоэволюционистский, богохульственный и русофобский каламбур: “... и Дух Святой мешался с духом винным / в один национальный перегар”. На уровне “жанра” многозначительного обнюхивания.

Еще одним примером изощренного кощунства над нашей исторической национальной культурой и социально-духовным укладом представляется карикатурный образ “ивановых” в опусе “Силуэт человека в пейзаже безвременья”. Не блистая “ни мыслью плодовитой” (Лермонтов), ни свежей метафорой, ни точным эпитетом, насмешник - ради завлечения читателя - привычно впадает в формалистические штучки: писал-писал поперек листа - принялся повдоль... В соответствии с благоприобретенным музейным синдромом (когда хочется обойти кругом - экспонат, статую, тему и пр.) Ермаков полагает (ложный посыл), что “ивановы”, “духовным похмельем томимы”, обречены раболепствовать перед любым постаментом и памятником, - даже пейзаж, оказывается, “приспособлен к статуе поверженного вождя” и “притяженье былых кумиров замыкает пути в кольцо...”. Не омассовление ли тут заветного музейного синдрома ради набившего оскомину измывательства над советским прошлым коренного народа? Добавим: напрасно терпевшего на своей шее подобных Ермакову умников со всей их косноязычной похабелью, обслуживающей новейшую идеологию “клеветников России”. Кстати, поразительно сходный сюжет о “статуе кумира” с язвительным его поношением, и тоже исполненный ненависти к русскому человеку и его Отечеству, и так же определенно посевающий межнациональную рознь, заложен в стихотворении Н.Перовского “Районный пейзаж” (“Чьи-то сновиденья провожая” Орел, “Вешние воды”, 1997, с.44-45).

“Ворон к ворону летит...”

Апофеозом самооценок Ермакова можно счесть его стихотворение “Прочерк”. В силу игривой пародийности содержания оно соотносимо с творениями ильфпетровского персонажа из “Золотого теленка” - старого ребусника Синицкого. Тот же претенциозный спектр уподоблений, дозированная “загадочность” и неполноценность искренности с оплошной проговариваемостью насчет несостоятельности своей как литератора и личности. Пренебрежение чувством меры при самовыражении исключает возможность использования уловки, придуманной Ю.Тыняновым, - снятия с поэта ответственности за сказанное и перенесения ее на “лирического героя”. Здесь как раз превалирует “образ автора”, и он, сам приравнявший результативность собственной жизни - к тире, к прочерку между датами рождения и смерти, - вряд ли переигрывает. Символ этот ничего больше и не означает, кроме, другими словами, круглого нуля на месте воображаемого нимба избранности перед вожделенным восшествием на Парнас...