№6, ноябрь 2002г. Петр Родичев

Вечно чего-нибудь недостает в самом себе: в молодости - зрелости, в зрелости - здоровья и памяти. Вот потребовалась карта Берлина - когда-то, 40 лет назад, я был там впервые на экскурсии. Откуда выезжали, по каким улицам следовали наши грузовики с личным составом до Бранденбургских ворот, потом до Трептов-парка с грандиозным памятником-ансамблем русскому воину-освободителю?

Его мы со сверхурочником Щукиным ездили на мотоцикле и с “Пентаконом” фотографировать со всех сторон - позже, ближе к осени забытого уже года, может, 60-го. “Бате”, командиру части, строгому гвардии полковнику, должно быть, приелись модели танков, хотя и шикарные: бронзовые, поблескивавшие шлифовкой из-под “музейных” колпаков из оргстекла, на подставке с точёными ножками. И траки, и катки, и пулемёт зенитный ДШК-М на башне “54-ки”. Конечно, и пушка-сотка в нужном масштабе - на эбонитовых подставках под колпаками из оргстекла...

Полковник вызвал к себе “на ковер” меня - оформителя, но неумелого пока в лепке дилетанта:

- Надо сделать модель с памятника воину-освободителю, что в Трептове, в Берлине, и наладить отливку этой скульптуры у нас в части. Бывают гости...

- Я не умею формовать,- мне пришлось доложить всю правду. - Изваять можно, а отлить - задача. Я пока нигде этому не учился.

- Надо учиться , сынок. Берлин рядом. Не бойся, мы-то брали его.

Мне вспомнилась парадная грудь полковника-танкиста: сплошное сияние от наград...

- Что необходимо? - взял карандаш “батя”.

- А нужны, прежде всего фотоснимки - со всех сторон памятника. Для лепки.

- Это я обеспечу. Завтра же - в командировку фотографа. Поедете с ним. - А вот формовке придется поучиться у настоящего скульптора. Может, у немца. Как с языком?

При штабе части был “контрик”, знающий языки, носивший условные погоны старшего лейтенанта. Перед ним и “батя”-полковник вытягивался... Впрочем, ориентиры берлинского ваятеля я получил не от него - от пожилого иммигранта-профорга из вольнонаемных, свободно говорившего на ряде европейских языков.

Звонил он, что ли, в Берлин, - перед тем, как меня туда доставили, навстречу встал и пожал руку мощной своей рукой глиномеса еще крепкий, но седой немец, назвавшийся Мартином Хартунгом.

Относительно жилое строение его гордо представало в двух уровнях, и половина, пожалуй, далеко не хибары, потолочного освещения не имела. Там, за огромным занавесом, опускавшимся почти до пола нижнего этажа, возвышалось что-то внушительное и загадочное. С уреза верхнего этажа опускалась веревочная лестница и водяной шланг,- черный, резиновый - не брандсбой. Может, чтобы я, новичок, случайно не грохнулся вниз, помню, был усажен на диван перед журнальным столиком, на котором лежала закуска - традиционные у немцев сосиски, дымили полуоткрытые бутылки с крепким пивом “бокбир”, браузе-лимонадом, сельтерской водой...

От своей сомнительной лепки, завернутой в случайную тряпицу от ношеной гимнастерки, я освободил руки там же, на краешке стола, рядом с неизвестным журналом хозяина мастерской. По иллюстрированной и задней обложке я догадался: это - “Бильденде Кунст” (“Изобразительное искусство”), ГДР-эровское свежее издание. На третьей странице обложки воспроизводились фотоснимки с работ моего нового знакомого, и у меня хватило сообразительности поздравить старика.

Я не был ни рослым, ни шумным, места занимал не много, скромничал без усилия. Бормотал что-то на своём примитивном (сто слов по-русски, два по-немецки...). Впервые видя настоящего бильдхауэра, скульптора, я оробел, а этот еще и немец.

Заглянув в мой свёрток, он просто сказал:

- А, Вучетич... И подобрал рассыпавшиеся у наших ног форматные фотоснимки с известной фигуры памятника, сделанные накануне сверхсрочником Щукиным. И добавил на вдохе, приставая с корточек:

- Я работал в Трептове в его бригаде... О, это было грандиозно!..

Под мемориал отводили целое футбольное поле... Для его русского языка это было совсем неплохо.

До армии я знал только одного наставника по изобразительному искусству школьного периода в райцентре - Василия Никитича Прудникова. Лепки он не вел. Самостоятельно я, видимо, многого не достиг. И когда уже работал подкатчиком бревен на совхозной пилораме, учась в вечерней, - тоже со взрослыми (за дневную матери нечем было платить) - я не ведал, как ответить на казавшуюся мне, безотцовщине, жёсткой натуру нашего пожилого прораба Савки Леунина. Я вылепил из оттаявшей весенней глины его надменную голову - в характерном картузе типа фуражки Жириновского и с узнаваемым задранным шнобелем. Вся артель плотников, отёсывая поблизости непомерно толстые комели сосен с двух сторон, чтобы прошли через пилораму, и бригада обслуживающих её, и вся обслуга лесосклада, узнавая Савку, почему-то хохотали над моей первой скульптурой, особенно в минуты вынужденного перекура, когда крупповский осколок в наваленных на вагонетки бревнах Брянского леса попадал под натянутую стальную пилу и она рвалась... Пока рамщик, дядя Сережа, менял порванную пилу, рама не перетирала в опилки и тишину окрест. В такие моменты вылезал из своей будки и прораб Савка...

Фигура воина-освободителя, вылепленная мною по фотоснимкам Щукина, была всего лишь второй пробой. Доказательством моей особой одаренности это не являлось и мало что значило впоследствии.

Пока я озирался на единственное окно, за которым бесконечно шли развалины Берлина, декорированные кое-где муниципальной зеленью на пристроенных вертикально деревянных решетках, маэстро уже отделил тонкой проволокой на круглой подставке фигуру воина от купола, на котором он стоял с попираемой его ногами и мечом свастики. Не успев удивиться, я поднялся было на защиту своей мягкой скульптуры - старик недоуменно уставился на меня. Затем разделенными пополам оказалась и фигура, и купол. Почти мгновенно отпала левая рука с девочкой и правая с мечом... Каркасов я нигде не закладывал. Мне оставалось слегка потеть от напряжения.

Немец улыбался... Видя, что я не накидываюсь на еду, он достал из ящика ближней тумбы стола с закусками горсть тонких жестяных треугольных пластинок, отблескивающих медью, и стал втыкать в пластилин модели по боковым едва заметным вертикальным линиям ее кусков - сверху донизу - краями одна к другой. Мои глаза не упускали ничего.

- Ну, вот, - сказал Хартунг, закончив, - части модели почти готовы к заливке гипсом.

Без какой-либо методики, по принципу “подсадного ученичества”, с чем я столкнулся после Армии в Палехе, обучение молчаливому ремеслу уже шло, и я приглядывался к нему инстинктивно. Учитель больше помалкивал, куда-то отлучался (должно быть, в хранилище гипса) и принес его в отодранной по несчастью половинке большого детского мяча, оставленной у раковины с водопроводным краном. Оттуда же - на задернутой гигантской шторой стороне мастерской - чёрный шланг.

Я не сказал бы, что до конца понимал торопливость Хартунга - поскорее от меня отделаться или искренне помочь по линии их ещё не прикормленного властями профсоюза. Без волокиты - взяли вот и помогли мне, солдату. Даже не своей армии. Не яркая, но живая блёсточка международной солидарности, если хотите... Мысли эти отдавали политзанятиями, географическими картами и красным ковром на полу нашей ленкомнаты. Если говорить о мировоззренческом уровне, особой значительности не было. Командир взвода, не хватавший звезд с неба, запросто называл “басмачество” - “космачеством”, не замечая навязавшейся на язык ошибки. Нам было не до юмора перед инспекторской поверкой, от результатов которой зависели шансы на отпуска и вообще весь дальнейший служебный тонус...

Нам льстило - состоять под началом офицеров-фронтовиков, а позже - к августу 1961года - быть свидетелями закладки берлинской “стены” - не только символического препятствия на путях, в основном, шиберов, западногерманских спекулянтов-перекупщиков. Шныряя между восточным и западными секторами оккупированного города, подешёвке скупали у нас продовольствие (сливочное масло, бекон да и промтовары) и “толкали” все это на Западе, где стоимость была вчетверо выше. Они наживались и подрывали восточную денежную систему. Да и советский рынок - ещё тогда. Об этом немало говорилось в мировой печати. Ответом стало известное ужесточение пропускной политики и строительство “стены”, миролюбиво согласованное с правительством ГДР. “Прижатие” шиберов произвело шоковое впечатление на весь Запад. Я хорошо помню те события, малость напоминавшие 45-й год. Бывая на форверках и в роскошных городских квартирах и участвуя в составлении описей брошенного имущества, мне приходилось копаться и удивляться - как поспешно (откуда только пронюхивали?) убегали накануне перекрытия Берлина. Не загадка ли - в одном из особняков, на чердаке попалась даже небольшая модель памятника нашему воину-освободителю, отлитая неизвестно кем из серебристого сплава - вот это был бы подарок нашему полковнику, посылавшему меня в ученичество к немецкому скульптору, но её давно уже изготавливали из алюминия по мере необходимости, и одна из отливок постоянно занимала место на его столе. Благодаря Хартунгу...

... А в тот раз мы с ним сошлись-подружились, насколько это было возможно. Официально я временно поступал в комендантское подразделение Берлина и должен был являться в военный городок к отбою. Конечно, я доложил, представился, как положено, но спать оставался в мастерской, так уж проникся ее неофициальным духом - безлюдной и дающей после казармы насладиться одиночеством и относительной свободой. Холодильник у старика не оставался пустым, а путь в туалет огласил пробравшийся в строение шикарный оранжевый кот-старожил, отметившийся там и требовательными криками предложивший мне спустить воду. Набивал свою утробу он в сарайчике соседа, имевшего курятник. Может, и оранжевым кот стал из-за вынужденной яичной диеты?

Поскольку определенного имени за котом не значилось, я “присвоил” ему офицерское звание “старлея” - на вырост - за три беленькие “звездочки” на рыжем хвосте...

Обходя мастерскую попервости, я обнаружил тайком на лакированной книжной полке в задёргивавшемся деревянным жалюзи шкафу необычный сувенир - гипсовую отливку мужского полового члена в возбужденном состоянии. Шутка скульптора, не иначе, не отменяла бытового натурализма объемного изображения фаллоса - со всеми деталями обволосения и прожилок. Подробностей я не уточнял и копии не делал. Вообще, я давно заметил у немцев приверженность к милым пустячкам и практичным безделушкам: горчичница в виде негритенка, нажатие на головку которого приводило к оставлению им на краю блюдца горчичных специфических “испражнений”; вертящееся и исчезающее внутри содержимое пепельницы; измерители крепости алкогольных напитков, изящные зажигалки, экзотические презервативы “с усиками”...

Чисто немецкая фальшь, обычный эрзац, увы, проявляют себя, как шило в мешке, вовсе не обязательно там, где подписываются “соглашения” - отнюдь не на этом уровне. В альбоме “Берлин - это чудо”, изданном в 80-х, уже нивелировано взятие русскими войсками германской столицы в результате штурма. Они говорят: “1945. Красная армия овладела уже почти полностью разрушенным бомбами Берлином. Город стал грудой развалин из 75 млн. кубометров обломков”. Традиционная ложь. Именно русские (авиация дальнего действия) бомбили Берлин еще с 1941г., а не пришли на готовое, как Западные государства, боявшиеся немцев. О них почему-то сказано “возвратились...” Памятник советскому воину-освободителю в Трептов-парке создателями альбома обходится - как в текстовой части, так и воспроизведением. Выходит, никто не брал Берлина... Зачем же тогда со всех сторон демонстрируется гитлеровская колонна с крылатой Никой, зачем подхватывается неотесанными нашими библиотекарями этот фальшь-альбом? Каким манкуртам он предназначен? И все - под лак, якобы под фанфары...

Натурщиц Хартунг нанимал редко, при мне их не было. Но внизу, на зашторенной части перед подиумом, висела большая цветная репродукция с фотоснимка - обошедшего всю Восточную Германию, - лежащая навзничь обнаженная блондинка, типичная немка. Приподнятое колено правой ноги девахи заслоняло низ живота. Песчаная желтая отмель резко контрастировала с яркой синевой воды вокруг светлых волос лежащей . Отчетливые детали - лица, грудей, повернутых кверху, обеих стоп сверху и снизу на переднем плане. Соблазнительный ракурс.

Первую свою скульптуру Хартунг не отлил, а выточил из обломка гипса на больничной койке. Портрет палатной медсестры из Барановичей в санчасти при лагере военнопленных гитлеровцев. Кто из них не ленился - успевал изучать русский язык. По ассоциации я вспоминаю сейчас портрет Сергея Тюленина в технике “сухой кисти”, выполненный тоже отсиживавшим свой срок в России после неудавшегося “блицкрига” безвестным немецким художником. Показывала его мне в Краснодоне любимая сестра Героя - Надежда Алексеевна. О, эти горькие таланты выживающих!

Личная жизнь скульптора в глаза не бросалась. Особенностью была его шляпа. Затерто-серая, она содержалась не на вешалке, а вроде как под матрасом. Слежавшуюся спереди-назад, плоскую, словно проутюженную, хозяин тщательно приспосабливал головной убор и к своему выпуклому лбу, и к ушам, и к погоде - он чудом не сваливался - плоский и заостренный, наподобие фанерного. Естественно - на проносимую им шляпу оборачивались прохожие, и все гадали - что в ней такого, чтобы наполнять некой церемониальной торжественностью шествие под нею, окарикатуренной до пронзительности. Зато в ней появились достоинства солдатской пилотки - ее можно было запросто подстелить под зад на влажной скамейке, скатать и просунуть за пояс или в карман. Только - зачем? Чудинка заброшенного человека. Жил он на окраине Потсдама, на объездной Генрих-Манн-штрассе, дома которой, островерхие, как шляпа Хартунга, казалось, заглядывали в само серенькое занебесье. Когда он как-то раз-другой привозил меня на улицу своего проживания, довольно поздно, и ночные сумерки сглаживали очертания его фигуры с приподнятым воротником и в импозантной шляпе, при некотором общем шарме детективизма в облике, хотелось произнести моднячий кинематографический вопрос: “Кто вы, доктор Зорге?”...

Опять таки , благодаря Хартунгу и возникавшему вдруг безделью, я не раз побывал в незаметно ухоженном парке Сан-Суси, куда нас до этого привозили коллективно и раньше. А чуть шагнул самостоятельно - за всё и везде приходилось платить или “облизываться”. Свои последние десять марок, помню, не пожалел отдать в вестибюле потсдамского дома офицеров немке-киоскерше, подозрительно поглядывавшей в мою сторону за новинкой - иллюстрированным немецко-русским словарем.

Не раз наведывался и во дворец Фридриха II. Помимо дворцовой роскоши и жанровых многофигурных живописных полотен, мне нравился там танцевальный зал с явно покачивающимся подвесным полом, шикарные (с имитацией под свечи) люстры, каминное отопление, художественная лепнина на потолках...

Когда мы были в парке Сан в составе всего нашего отделения,- долго бродили по нему, любуясь разнообразием растительности со всего света, ажурной беседкой из металла, гротом из дикого камня, зонтичными тропическими растениями в особом ботаническом саду, причудливыми фонтанами. В нишах каменных строений и на аллеях - открыто стояли (лето или ранняя осень) мраморные скульптуры.

Перед основательным входом в парк две четырехколонные - конического вида - стелы с навершиями, изображающими лепные вазы, наполненные “фруктами”, над которыми вспухали крыльями аллегорические птицы, - металлические чугунные невысокие ворота с открытой калиткой для прохода посетителей, оригинальный фонарь, - перед входом - Колонна ремесел в шесть или семь высот человека. Выше - под сотню метров сама Колонна, издали похожая на бетонное изделие с рельефными тематическими изображениями, нечеткими на расстоянии. Внушительно и привлекательно. Я перед ней не задерживался. За далью лет - бог весть - может, и бронзовая, украшенная литьем и чеканкой, зацветшая зеленоватой патиной. Площадка вокруг неё - небольшая, падать некуда, да это и не пизанская башня...

Не берусь утверждать - ни разу не видел воочию, но доказавший это знаток и участник штурма Берлина, известный поэт и прозаик Василий Субботин, в своем романе “От первого лица” (М.: “Советский писатель”, 1979) писал о любопытной достопримечательности - поскольку написанное - лирическая миниатюра, привожу ее полностью: “ДЕРЕВНЯ ПОД БЕРЛИНОМ”. Вышли из дворца, из королевских аллей, и только-только от Сан-Суси отошли, как вдруг - заборы деревянные, избы русские... Почерневшие от времени русские избы деревянные. Крашеные наличники и горшки с геранью. Откуда это в каменной, в чужой, в далекой стране? Оказалось, что русская деревня, колония русских солдат-музыкантов, подарок русского императора королю прусскому...

Дома с палисадниками среди зелени и жасмина. Эта русская деревня в Потсдаме оказалась довольно большой. Я ездил от дома к дому и читал вывески с непонятными именами: “Петр Григорьев”, “Иван Григорьев”, “Василий и Николай Шишкин”. Три поколения.

Деревянные избы стоят на высоком фундаменте. Под самой крышей таблички набиты: лист железа старый обернут вокруг бревна. Очень старые таблички. Русского уже не знают.

Последнего владельца зовут Фриц-Григорьев-Шишкин”.

Я заглянул во двор, в один, в другой. Все было интересно.

Я хотел попросить напиться квасу. Меня удивила девочка, маленькая, веснущатая. Тотчас вбежала она во двор, влезла на ворота и принялась раскачиваться”. (с.681).

И многие другие наши с ним пути по Восточной Германии - совпадали. Как и наблюдения. Я бывал там же, но – позже, и верю ему на слово.

Весь очерк печатается в книге “Ничто не ново под луной”, издательство “Вешние воды”, с апреля 2002 г.