№ 3, июнь 2001г. ПОЛУВЫШЕСРЕДНИЙ ЧИТАТЕЛЬ

Н.Родичев. “Домотканая жизнь”. ОГТРК, Орел, 1999.

Навязывание себя в образцы всегда чревато уклоном в тщеславие и корыстолюбие. 

Встретим же “бестселлер” по одежке...

Всем своим видом издание как бы вопиет - ничто рыночное мне не чуждо: формат, рекламная суперобложка, несгибаемый переплет. Материалы, сами по себе, просто отличные, а супер эстетически невзрачен - отчего ж? А оттого, что бездарно оформление. Все его изобразительное поле (лицевая сторона, последняя страница, корешок и клапаны) смот­рятся по отдельности. Имитации - подгонка под этнографию - якобы русский национальный декор, статичный покровец строгановского шитья и широкие, динамично разъятые лоскуты драпировк с мелкими цветочками, как на пестрой цыганской юбке, наотмашь вкомпонованные в неверно из­бранный шрифт заголовка... Разве могут объединить эту эклектику сколь угодно элегантно порхающие бабочки, и самовар, и лежащий во внепропорциональном пространстве перстень... Весь этот вполне автономный завлекалочный антиквариат почти не имеет внутренней связи с содержанием книги, в чем совсем не сложно убедиться, отдавая должное добросовестному чтению.

Шмуцтитулы оформлены фотоиллюстрацией с укороченным по вертикали резным наличником. Приближенные к квадрату глазницы заполнены мелким курсивом эпиграфов и напрасно не стилизованным под старину шрифтом заглавий разделов.

Жанровая неопределенность “открытой” (?) книги Н.Родичева, поданной под ложным обозначением “преданий старины” (их топорных подделок всего 3 - 4 на 70 преимущественно журналистских материалов), чувствуется, ставила в затруднительное положение оформителей издания. Но особой требовательности (редактуры), видимо, не предполагалось, и задача решалась спонтанно, может, из расчета “как подешевле”. Цвет как таковой дальше суперобложки не шагнул, и все иллюстрации (около 60-ти) представлены в черно-белой, если хотите, скудельной монашеской гамме, хотя возможности компьютера и велики. Фотография, если она художественная, тоже впечатляет - только не в миниатюрном формате, на полях книги, и не при таком однообразии: более 20 пейзажей; целая тетрадь (36 штук) фотоснимков из личного альбома автора, вовсе не являющегося знаменитостью, достойной воспроизведения в кругу относительно известных лиц; нескромна и публикация портретов представителей властей предержащих, как и близких, которых тоже могут счесть в столь почетном окружении за тщеславных людей. Приведена в книге и чертова дюжина репродукций с картин и фрагментов живописи, в т.ч. - с палехской миниатюры, однако ссылок на имена художников нигде нет. Это снижает культуру издания до провинциального уровня. Представленная сверху спусковых страниц декоративная полоска орнаментом не является ввиду неритмичности изображения на ней, кроме того - мотив и композиция ее ничем не связаны с содержанием разделов и назойливы - из-за частой повторяемости, что отвлекает от чтения.

Но нет худа без добра: широченные поля книжных страниц удобны для вынесения на них пометок о редкостном множестве синтаксических, стилистических и смысловых ляпов и обильных перлов внелитературной лексики, о чем - ниже.

Итак, после встречи по одежке переходим к провожанию по уму.Подзаголовок - “Книга преданий старины, легенды и сказания, героика военных лет и мирных времен, зарисовки быта современных крестьян и ремесленников Дмитровского района, а также сведения о летописцах этого края” - дублируется в аннотации со щедрым досылом величия автору (“писатель-летописец нашего времени”) и его “открытому” (?) из­данию, титулованному как “своеобразная художественная энциклопедия о преданиях старины, легендах и сказаниях, о..., о...” (энциклопедия, о... что-то новое в стилистике), чего, однако, некому было поправлять из-за экономии на услугах рабочего редактора. Как раз он должен был предложить автору существенно пересоставить рукопись “своей главной книги жизни” в соответствии с принципом “подобное с подобным” убрать из нее весь 4-й раздел (“Летописцы Дмитровщины”), а галлюцинаторное эссе “Храмы” и шкурный очерк “Славянский корень” - пере­нести куда следует, и на целых 78 необязательных страниц сократить толчение воды в ступе. Эта литературоведческая ретроспекция совер­шенно неуместна в моноиздании, к тому ж, более половины представленных “дмитровцев” - уроженцами того края не являются (отец и сын Кан­темиры, Д.И.Блынский, И.А.Леонов, Г.А.Пожидаев, В.А.Солоухин, В.Т. Шеламов, В.И.Шульчев и др.). Без достаточных оснований притянуто к Орловщине также имя Есенина заодно с тенью “горделивой орловчанки”, которой З.Райх - позорно не знать - никогда не была, и вся эта ахи­нея подана через унижающую Дмитрия Блынского, будто неодолимую твор­ческую зависимость от Есенина. Что называется “ни к селу” введена в круг дмитровцев и знаковая фигура адмирала Л.М.Сальникова, тогда как у него есть и свои земляки - под Усть-Каменогорском, а у Сергея Тюленина - за городом Новосилем.

Эту “натасканноеть” журналистов на охоте за сенсациями, вплоть до придумывания их (прикудрявленными примерами являются те же “легенды” и “сказания” в рассматриваемой книге), мы назвали бы “комплексом банного листа”. Нет ничего важнее - к чему-нибудь прилепиться и раззудиться пером по бумаге о чем угодно... Под знаком преданий это еще импозантнее - как же!- свой Бажов на Дмитровщине. И все же странно: столько “летописцев” здесь было и есть, а никого, до Н.Родичева, не осенило прославиться талантливой обработкой местных фольклорных алмазов. Только было ли даровано ему свыше так называемое моральное, да и творческое право на прикосновение к родовой памяти в обережение ее, притом - без низкого помысла спасения от забвения собственного имени? Разве не подозрительно звучит туманно сказанное в предисловии как бы М.Алексеевым: “...Николай Родичев кочует от села к селу по Орловщине, собирая под одну книжную крышу прежних своих знакомцев и ро­дичей, пополняя сложившийся круг ценными находками летописца”. Как ни забавно словосочетание “прежние родичи”, “родичей” литературных (И.Вольнов, Ф.Гладков и др.) представить “кочующими от села к селу” ради пополнения знаний о родном крае - просто невозможно (это удел бездарных журналистов и краеведов). Доскональное знание родимой земли у них - и в генах, и в крови, и неделимо относительно времени, сделавшего их произведения оригинальными и неповторимыми. Может, автор “Домотканой жизни” сперва прошелся по ним? Что-то уж очень смахивает швец Алимушка на гладковского швеца Володимирыча. А моти­вы других вещей Н.Родичева, которыми он, как ни странно, гордится - (“Колотушка”, “К Лысухе в гости”, “Конопляный бог”, “Протас Чухнин”, “Поводырь”, “Посвящение в мужчины”) - плоть от плоти (в отрицатель­ном смысле) творчества Левитова, Помяловского, Решетникова, Слепцо­ва, первого и второго Успенских, Максимова, Вольнова, Шолохова, М. Алексеева и всех писателей-деревенщиков. Масштабный плагиат стоит особняком (см. “ЗАЛП”, выпуск второй).

Проломившись в эпигонское писательство через журналистику (фор­мулировка С.Есина), несостоявшийся творец “деревенской прозы” вовсе не сознательно отошел и от газетного реализма, переполняющего книгу (ни темы, ни ремы*), в своих “легендах” и “сказаниях”, иначе, при творческой переработке мифа, получился бы не этот примитивный и тя­желовесный литэрзац, а убедительная и изящная гротескная условность.

Тем не менее грубые фантазии привлекаются им в радиоинтервью и физиологические очерки. В рекламной передаче о “Домотканой жизни” (I3. 6.99 г.) - 11 250 рублей, изъятых в пользу ее издания из кармана Дмитровской ЦБС (см. “ЗАЛП” №1: “Писатель, ограбивший читателей”), едва хватило только на вёрстку - отвечавший на вопросы ведущей такое “заливал” о своем дедушке Даниле, умершем в 1914-м (за 11 лет до рождения фантазера, который ссылался на свой 5-летний возраст, когда он якобы “видел” происходившее с участием деда (11+5) через 16 лет после его похорон, что, знай Дарья Олейникова - как ее надувают - непременно выпроводила бы враля из студии записи.

Дед Данила не знал ни одной буквы, плотничать и столярничать на­учился в батраках. Вершиной мастерства этого темного, глубоко религиозного человека, была деревенская балалайка. Наврано - и о мандолинах, и об иконостасах, и о настройке пианино. Ремонт клавиш - другое дело, но из слоновой кости на них могли быть лишь верхние пластинки-накладки. Отпавшие при толчке от рычажков, их не составляло труда наклеить на прежнее место. Наговорено же об этом всякого вздора - на полторы страницы.

Упоминается ни разу не виденный хвастуном Данила как здравствующий около 1930-31 годов (т.е.- “воскресший”) - едущим на базар продавать корову - и в мемуарном опусе “К Лысухе в гости”. Есть в нем и другие чудеса: сад из села Сивашского Херсонской области, куда говоривший в микрофон, после нескольких лет проживания на станции Касторная, будет перевезен родителями только спустя 8-9 лет,- переносится им в орловскую Тереховку, а многоверстное (до 50-ти) расстояние от нее до села Глоднева он, 5-6-летний, проходит с матерью туда и обратно за один день...

В рассказе о матери любопытен восторг, получается, отставшего в развитии, на всю жизнь удивленного тем, что из домотканого холста шили нижнее белье. Мог ли пятилетний мальчик запомнить, да и понять - зачем забегали взрослые девушки? Теперь подвирает - чтобы обменять обычную холстину на сотканную из более тонкой пряжи. Вряд ли,- невесты считали это зазорным. А как выглядела материнская ткань - об этом у него не спрашивайте, более того - он путает в интервью ее родную деревню Хрипково с ничего не значащим названием Сергеево...

На беспардонную ложь тянет и вымысел о “письме матери” (обращаем внимание на обвал в тексте корня “пис”, синтаксис и стилистику - это не речь его матери - она говорила грамотнее): “Памятно для меня и ее письмо, написанное мне в Москву прописными буквами, где она сама написала: “Сынок, я теперь буду писать тебе письма сама, а то приходилось просить соседей или твоих младших братьев. Я научилась писать по твоей книжке (?)... Ты мне прислал эту книжку, и я стала списывать буковки (?).., и постепенно складывать слова. И сейчас я уже могу сама тебе написать”. “Я и сейчас с волнением вспоминаю об этом”,- со слезой умиления перед самим собой в голосе закончил Н.Родичев. Мать его не могла до конца жизни даже расписываться; читать, правда, научилась - годам к 60-ти - и не “по книжке” этого “сынка”, и с помощью совсем других своих деток...

Образ отца в устной “родословной” сочинителя плакатно героизиро­ван: “кадровый военный”... Туфта!- рядовой окопник; по крестьянскому вдохновению тянувшийся к строевым лошадям - приглядывался к ветери­нарному делу. На первой мировой - 2,5 года; примерно столько же - на Гражданской (не до 1923, как записано в студии, а до 1921 г.). Да, был “культармейцем” - заведовал некоторое время курсами “ликбеза”, а у самого - ни одного класса образования. Досталось на его долю и Великой Отечественной. Уцелел и на этой, но все, что было в нем от мужества и порядочности, пошло насмарку - бросил без поддержки, в условиях послевоенного голода и нищеты, пятерых детей возрастом от 2-х до 14 лет.

Выросший на всем готовом - на еще молодых родительских шеях - и вопреки всему негативному в отце уважающий его больше матери, будущий “летописец” Дмитровщины с пионерских младых ногтей классовой не­навистью ненавидел свою - по женской линии - родную бабушку Елену. Нездоровые эти эмоции навеяли ему бесподобное видение, будто она “в девушках служила экономкой у великого князя Михаила Романова в его Брасовском имении”, и он сам (!) “засватал ей жениха”.

Журналисту непростительно опираться в выступлениях на слухи, и тем более - измышлять их. Бабушка Елена в первом браке была замужем за предпринимателем Никитой Милютиным, основавшим посреди куста деревень, близ Городища-2, “экономию” (греч.- хозяйство) для скупки и частичной переработки излишков крестьянской продукции - льна, зерна и овощей. В революцию она, конечно, была разгромлена.

До последнего времени этот перевертыш, распинавшийся о батрацком происхождении и партийной натуре своей, имел в частном владении два жилых дома и 3-комнатную квартиру в бывшей русской Москве. “Тот подлец, кто без копейки, а не тот, кто без души” - любимый афоризм автора лицемерной “Домотканой жизни”.

И читать эту книгу, и писать о ней - как-то неопределенно томно. Ничто не запоминается - только вычурные небылицы вроде доения коров в лежачем положении (“Отцовский корень”) и вовсе уж неслыханное, представленное как наказание переодевание подрастающих деревенских мальчишек из длинных, ниже колен, рубах в первые штаны (“Посвящение в мужчины”). Ничего смешного: лишь в совсем нищих семьях с такой обновкой, о которой мечтал каждый парнишка, малость запаздывали. Наверное, очень хотелось написавшему эту чушь, воспринятую понаслышке, увидеть в русских детях неких бушменов-дикарей,- стыдно за “знатока” народных нравов, неспособного пойти дальше их окарикатуривания. Пожалуй, не ладится у него дело и по части осмысления трагического слома нашего национального достоинства, если он столь браво настроен относительно уже обреченного на несостоятельность будущего: “Удачи же вам, юные соотечественники, в заботах перестроечных! Хорошей жиз\ни всем, граждане Нового Времени!” (“Мишка-минер”).

Дожив до 75-ти в фальшивом мирке приспособленцев пера, Н.Родичев самым жалким образом “засвечивается” на повторении тысячелетних банальностей в суждениях о смысле жизни. Ребенок, как ему кажется, развивается среди людей вне зависимости от внешнего воздействия и генетического кода: он и мироздание, все стадии эволюции - заново; юноша - эйфорическое восприятие действительности, самоутвержде­ние без определенной опоры на диалектику и этику; “зрелый муж” - “созидание” - в узких рамках возможностей, осознание несовершенства своего в неупорядоченном мире; старик- смиренное вхождение в “туннель” вечности, растерянность... Как видим, в любом возрасте человеку отказано в свободе мотивированной воли и вообще в надежде на мировую гармонию. Это - индивидуалистическая концепция из консервативной буржуазной теории социальных инстинктов, совершенно нелепая в устах недавнего марксиста (“Жизнь”).

Предлагается этим смутным философом и как бы оригинальный взгляд на русскую литературу (древнерусская почему-то проигнорирована). Она представлена в форме букета из метафорических символов: одно “солнце” - Пушкин; одна “майская гроза” - Тютчев; одна “река жизни российской” - Л.Толстой; один “хоровод” - Кольцов; “колокольчики” - А.К.Толстой; остальные (24) - “храмы” - величественные и попроще. Храмам Тургенева, Бунина и Лескова приданы башенки, колонны, органы или фрески и хоры - на особицу. А вместо богоугодных песнопений - “слышна речь в них - звонкая, внятная, потому что одна вечная дума народная выпевается в тех былях и сказах о житье-бытье...” Странные, однако, храмы. И гоголевский, названный “храмом диковинным во всем” - населенный сатирическими героями произведений классика, включая нечистые силы, звучит язвительный смех... А как же с элементарным уважением к духовной прозе великого писателя и его истинному бого­искательству? Шевельнулась ли у метафориста совесть при опошливании святости самого понятия “храм”? Непонятная “река Толстого”, чье имя упоминается раньше имени Державина, а Гоголя - после Лескова, и прочая непоследовательная иерархия с уподоблением “храмам” - Радищева, Горького, Бажова, Шолохова, Платонова, Маяковского, Твардовского... Все это названо - “этюдом”. Для литературоведения неподходяща форма изложения, для стихотворения в прозе - запутанность образов и стилистическая ущербность, для анализа нашей национальной литературы - слишком мелко философское дно. Думается - мы столкнулись с чем-то сугубо геронтологическим, взывающим о снисхождении...

Но вот чего нельзя прощать, особенно пожилому литремесленнику, это - покушения на экологию русского языка. Если ты берешься за перо “инженера человеческих душ”, изволь основательно изучить язык, на каком написана отечественная классика, не лезь в литературу приготовишкой с “корочками” и жалким лексическим багажом газетного журна­листа. Чувство Слова - дар Божий, но можно что-то постичь и трудами усердными. Какой же степени оснащенности литературной речью, главным средством воздействия на читателя, достиг в “итоговой” своей книге очень претенциозный сочинитель Николай Родичев? 490 раз употребил внелитературные лексемы! Предлагаем ознакомиться с некоторой частью его активного словаря: ологовел, хожалые, карандух, гондобить, дерть, оравка, всейная, сызрань (рано), нарядёха, оскрётки, прикоржавит, середульший, споконвечные, съестное, селитьба, обшмурыгал, бедкаться, оковалок, голомудый, подскрёбушек, опростанный, всуперечь, сызмальства, рукомесло, размыкивал, осторонь, уходокало, присоветовать, прочухан, колготеть, слухмёный, волтузят, проестной, обмалковато и мн. др. Теперь перемешайте эти диалектизмы с украинизмами, каких в кни­ге тоже не счесть: скрыня, шитво, самотное, набрыдло, гурт, оселя, годына, погудка, ладнать, торбочки, клямка, хрущи, кошева, натрушивать, схрумкать, скибка, худоба, шкода, зробить, комора, залюбкы, шибка, дымарь, стеблына, недоля, галас, курень, швыдкая, клуня, охляла, блукал, причинная, похнюпиться, самотужкы, и пр. Наиболее час­то употребляемые слова - “достало-доставало” (во всех значениях), “раздолы”, “хожалый”, “окрестье”, “оселя”, “действо”, “сшибка”, “шитво”, “отпрыск”... Перемешайте - получится анекдотичный дмитровско-мелитопольский суржик (укр.- помесь). Вообще стихийное  украинофильство нашего не то писателя, не то “письменника”, ослабляя и без того явную недоброкачественность его языкового “стройматериала”, еще и отбрасывает на него тень раскольнической “самостийности” этой неблагодарной народности.

Сами обратили на себя внимание около сотни грубых речевых несуразностей - рукопись просто не редактировалась, автор же - или вовсе не знаком со стилистикой художественной речи, или давно позабыл ее устоявшиеся требования и сполз к той кризисной черте, когда остается повторить: язык мой - враг мой, т.е. контроль над ним ут­рачен самим говорящим. Нами приводится самое малое количество того, что писавший вовсе не считал хохмочками: “на середине своего простирания” (об улице); “куртина ракит”, “куртина деревень”, “куртина учителей”; “животики наши свисали набок, будто подвешенные на помочах торбочки”; “поповская дочь... родила... будущего почмейстера”; “коро­вой гулящей на любого взбрыкиваешь”; “брючное декольте над ягодицами”; “обшлаг левой штанины”...

Уместно вспомнить давнее уже осуждение специалистами снижения уровня речевой культуры, а привлекательно здесь и само бдение над текущим литпроцессом, и то, что разговор этот касается и нашего знакомого. Из анализа: “Дети их редко навещали родительскую оселю”, “Не переступая порога, с крыльца произносил в разбитую шибку слова, похожие на военный пароль” - (Н.Родичев. “Конопляный бог”). “Эту особенность употребления областных слов... можно принять за свидетельство того, что писатель даже не догадывается, что они непонятны для читателя и требуют объяснения...” Ссылается автор статьи и на мнение известного филолога Ф.П.Филина, относившего к внелитературным просторечиям “элементы речи лиц, не вполне овладевших литературным языком или вовсе малограмотных... языковые явления всех уровней, которые образованный человек не может употребить ни при каких обстоятельствах...” (Е.Ф.Петрищева. Внелитературная лексика в современной художественной прозе.- В кн.: “Стилистика художественной литературы”. Изд. “Наука”, М., I982).

Не может не настораживать и поступление в “Вешние воды” “новой” рукописи Н.Родичева, в сущности - очередного (44-го) переиздания его “бородатой”, за исключением от силы двух-трех вещей, очеркистики. Если не остановит ради глубокой доработки толковый редактор, то - критическая масса трухлявого литнаполнения смажет авторитет еще одного издательства, хотя и в плане реанимации текста и там наверняка - полная безнадёга...