№5, март 2002г. Пётр Родичев

Представление о саде я получил  очень рано. Это не просто груп па фруктовых или декоративных деревьев. В нём - особый мир, где каждый куст, тем более дерево, с каким просто-напросто сродняешься в детстве наподобие контактов с близкими людьми. Среди войны и голода, в удавке налогов за каждый корень в саду, мы не вырубили эти 5-7 корней - яблоню, грушу и абрикосовое дерево, остальные - акации, пара кустов сирени, один из которых, помню, засох, как только на фронте убило Шурку...

Оставшееся в детстве превратилось со временем в прекрасное видение, которому сам едва веришь. В том возрасте, когда никаких итогов ещё не подводишь, так, помнится кое-что в деталях - к примеру, нитку колючки (сохранившуюся ещё с войны на северной стороне) или густой запах роз в восточном уголке сада, поливавшемся и удобрявшемся матерью, наплывы самой нежной памяти прокалываются лучами бликов от росы, от самых невзрачных листиков, может, после дождя мокрая поверхность которых вдруг попадала в фокус отражающихся ранних солнечных лучей... Смотришь, на минуту ушедший в себя, а сад-то уже другой - сугубо чужой, - ого-го!- как есть немецкий: никем не охраняемые фруктовые деревья сбоку дороги через какой-нибудь Грос-Махнов по пути из Вюнсдорфа в Потсдам, не то подлунный, загадочный сад местного прижимистого собственника, к владениям которого притираешься, положив глаз днём - на малых оборотах танкового двигателя - с малоосвещённой стороны и украдкой перебегаешь по стволу пушки прямо в немое нутро дерева, осыпанного даровыми яблоками с кулак... Юность по тем временам бурлит себе в крови, и легко воображаешь, с каким восторгом будешь угощать в казарме полусонную братву августовскими плодами, такими независимыми в атмосфере уставной строгости и записной солдатской диеты, настежь пробуждающими у каждого счастливые мальчишеские воспоминания... О, эта юность в казарме! За тысячу наших дней в шинели с потерянными свиданиями и всякими прочими сюрпризами судеб!

Ловлю себя на мысли, что мне нечего делать в том мире, где позабыт романс «Снился мне сад в подвенечном уборе...»

Постепенно забывается и сад детства, и колхозный - огромный и сплошь абрикосовый с обгоревшим на южном солнце толстяком-сторожем и далёкие уже германские чистюли. И само слово «сад» со всякими метафорами вроде «сада камней», давно преобразовалось в некое олицетворение бескрайней поэзии, открытой отовсюду, проникая в которое, поминутно оглядываясь (туда ли попал?), невзирая на пропуск-диплом Литинститута и членский писательский билет - годами всячески, выверяешь: твой или чужой этот сад поэзии? По ассоциации - свою или чужую тянешь лямку в литературе, влекомый «волшебным демоном - лживым, но прекрасным». В поисках у великого Пушкина вполне философской и многозначной строки «великолепный мрак чужого сада» я вспомнил, что ею, чуть ли не для заголовка, пользовался писатель Владимир Солоухин! Что-то божественное было в его способности привязываться к особенно талантливым строкам классиков: это и его песня «Чета белеющих берёз...», навеянная лермонтовским стихотворением «Родина», и эта пушкинская строка, необыкновенно поэтичная, уводящая вслед за собою... Сладчайший Пушкин... Невольно вспоминаешь пушкиноведа профессора Литинститута М.П. Еремина, который мог бы куда больше порассказать о стихотворении «В начале жизни школу помню я...», нежели автор скупых комментариев к нему в 3-м томе десятитомника поэта выпуска 60-х гг. О, вдохновитель заучивания наизусть философского шедевра «Из Пиндемонти» («Когда за городом, задумчив, я брожу...»).

Годами читая поэтические рукописи и сборники неизвестных и малоизвестных сочинителей, я предположил, что наиболее удачно сформулировал сущность поэзии наш Пушкин: «...великолепный мрак чужого сада». Первые два слова исполнены внутреннего романтического очарования. Действительно - что такое поэзия? - «великолепный мрак», нечто неведомое, однако - притягательное. Но - «...мрак... сада». Ничего зловещего, и всё же - «чужого». Не содержится ли относительно устрашающей драмы момента именно здесь, в этом слове? Можно прожить свою жизнь, сделав правильный выбор судьбы, а можно, при нестрогом отношении к своим занятиям, и обмишуриться.

Говорить тут, собственно, не о чем.

Того и другого, о ком собираюсь толковать, я знаю давно и неплохо. Владимира Тарана - похуже,- не так близко соприкасались, как с Дронниковым,- с кем знаком уже 4-й десяток лет. Достаточно ли разбираться только в их стихах?

Оба - пожилые, в меру потрёпанные в житейских молотилках. Один - бывший лётчик, на последние деньги издавший том своих стихов за 500 страниц, - акт отчаяния среди обычной невезухи «отверженного» автора. Приблизительно одинаково «заряженным» изначально «искрой божьей», им незачем было соперничать друг перед другом в поэтическом амплуа - каждому судьбой послана как бы своя тема, - трудись в меру своей грамотности и чувствования. В этом плане Дронников, конечно, уступал: ни одного дня не служивший Родине, фактически не имеющий и трудовой биографии, а ведь в 60-70-х годах всё это было престижным.

Если первые два стиха этой строфы ещё могут рассчитывать на зрительное соучастие читателя, то два вторые, похоже, только для того и назначены, чтобы отнять и этот намёк на цветность. Стихотворение (написал его В.Дронников) размывается и никак с определенностью не скажешь - весна это? лето? осень ли? утро или сияние полдня? - время ускользает, унося с собою и возможность контакта со стихом. Для Дронникова это вообще не случайность, не мимолётный просчёт. Он ищет цвета, томится по живописности, но отделывается невзрачными (как они ни притворяются эффектными) приблизительностями. «...Яблоки рушатся // светом луны новоявленной, // будто на холст // молодая натурщица».

Поэт ограничивается произволом вместо мучительного поиска единственно верного слова, и результат печален: притупляется зрение, немеет слух, глохнет мелодика  (это начала, связанные нерасторжимо, и измена одному влечёт и поражение других). Бесцветность огорчительна...

...Неразборчивых в   цвете молодых поэтических книг число бессчётно, и первичная причина едва не всюду именно в нравственной, духовной, социальной неопределенности, нетвёрдости, в эмоциональной холодности и, как следствие - неизбежной конструктивности, сочинительстве. Стихи получаются, если воспользоваться терминологией Аполлона Григорьева, «сделанные», а не «рождённые». В сущности, между двумя полюсами - произвола и простодушия - и следует искать причины бесцветности молодой поэзии..» («Сверстники». Сб. молодых критиков. М., «Современник, 1977. Валентин Курбатов. «Спектр слова», с. 113-114).

«И ХИЩНО СГИНУЛ ЗА ПОРОГОМ» (Газ. «Завтра» № 15, апрель 97 г., с. 6 - Лев Аннинский. «Русский человек на rendez-vous»):

Лирический герой хорошо знает свою родословную - автор строго отбирает своих предтеч: Рубцов, Кузнецов, Прасолов, Передреев. И особо - Владимир Соколов.

Почему - особо? Не только потому, что он непосредственный учитель (по семинару в Литинституте), но и потому, что тонкость, воздушность, «недосказанность» соколовского стиха здесь как бы образец, идеал. Хочется, чтобы стихи были - как низка «серебристого жемчуга». Чтобы высшей похвалой было что-то вроде тютчевской оценки Фета: как это ...воздушно! И прах земной мешался бы со звёздной пылью.

Но сквозь жемчужные низки рвётся темперамент:

О, Русь моя, ты вновь в тумане
Междусобиц и клевет.
Прощайте, бедные славяне,
У вас России больше нет.

Где тут передреевская грусть, рубцовское терзание, прасоловская горечь... Скорее уж, тут - кузнецовская ярость. Уж точно на тему: «Когда вы бездну перешли?»

Мчался он по разбуженным водам,
И кричал ему с берега брат:
- Ты закат перепутал с восходом,
Это путь на закат, на закат...

Русский край, славянская общность, национальная мифология. А как насчёт интимных чувств?
Тут - бесплотно-воздушно. Тут - «две случайно совпавшие тени...» Тень с тенью - высверк встречи! - и опять тень. «Твои глаза со мной прощаются, твои глаза меня прощают...» Что-то блоковско-ахматовское:
«Не плачь,- сказал он,- застудишь горло, не плачь. - И больше сказать не мог». Принёс цветы, положил под окнами и сгинул - чтобы не увидела, не угадала. У перонных фонарей заканчивается повесть о любви, воздушно заканчивается: «Выпускаю твои руки, словно двух озябших птиц...» А потом прорывается:

Она смотрела в потолок,
Как будто стиснута капканом.
А он бубнил свои монолог
Над опрокинутым стаканом.

Тютчевское: «Она сидела на полу...» отзывается в первой строке, как воспоминание о том ушедшем поезде, вслед которому взметнулся лёгкий осенний лист. В жизни нашей всё грубее и проще:

Довольно!.. Ясен мой рассудок.
Я не желаю больше пить.
Всю жизнь я бил твою посуду
И не желаю больше бить.

«Пить» - это, конечно, веселие Руси, но я бы на нём не зацикливался. «Посуда» - куда менее захватанный символ. Вспоминается фраза фельдмаршала Кутузова перед сдачей Москвы (в «Войне и мире» Толстого): «Ну, господа, кажется, мне придётся платить за разбитые горшки...»
Возвращаемся к нашему герою: Молчи?.. Что бито - не разбито.

А что разбито - не разбить.
Ты завтра будешь мной забыта.
Дай денег мне - билет купить.

Впечатляющее заземление поэтического грозового разряда на бытовую деталь. После «денег на билет» можно вернуться в «мировую тьму» и дать, наконец, слово Прекрасной Даме:

Она в слезах сказала: зверь,
За всё ответишь перед Богом.
Он отворил ногою дверь
И хищно сгинул за порогом.
Занавес. Автора!

Виктор Дронников. Двое в книге «Осенняя дубрава». Тула.

Не хочется кончать «ударом ноги в дверь». Кончу другим, близким мне: глобальным, геополитическим:

«А все-таки жаль мне Союз...
Ведь порознь мы словно огрызки.
Цветастая ниточка бус
Разбилась на мелкие брызги.
Иной наступает черёд
Иль черед по чёрному списку.
Теперь только смерть соберёт
Все бусинки в прежнюю снизку».
Только смерть?
Бусинки низать - не дверь вышибать. Последнее мы умеем».

Приглядываться к Дронникову детальнее, конечно, незачем. Его гостеприимность и дома отличалась сдержанностью, но именно тот случай, которому уже - ну и ну! - 9 лет, почему-то запомнился рецидивом нетрезвой суровости, В июне 93-го к Дронникову в Орёл приезжал из Щёкина старый его знакомый и земляк Н., стихотворец. У него намечался выпуск сборника и в него предполагалось вставить напутственное слово, за каким и ехал в город детства и юности теперь уже туляк... При встрече в писательском доме Дронников, пьяный, всячески изругал гостя, добавлял при нём из плоской карманной бутылки. И тот ушёл под оскорбления Дронникова... О степени его деградации - на взгляд свежего человека - можно судить по письму приезжавшего, дававшему тогда представление о контактности Дронникова и на уровне руководства литобъединением: «Возможно, я глупо делаю, что пишу это письмо, как глупой была и вся моя поездка...

...Мне предложили, именно предложили... издать сборник моих стихов, ибо по газетам и журналам я публикуюсь сравнительно давно. Ну и сказали, что неплохо было бы небольшую вступительную статейку, аннотацию».

...Ну, а что произошло дальше - мне пересказывать не надо… на следующее утро мне показалось, что я действительно видел далеко не лучший из своих многочисленных кошмарных снов. Да, это, конечно, был сон, ибо наяву такого не бывает, не должно быть, по крайней мере». 2.7.93 г.

Да, знал я и других поэтов-лётчиков, и восхищался ими. Иван Шамов, автор широко известной песни 50-х «Костры горят далёкие...». При составительстве однотомника Дм.Блынского «Я полон света...» включал в него одно из писем И.Шамова. Тогда же переписывался с пилотом Ф.Чуевым. Видел возле Потсдама (Германия) целое кладбище молодых русских лётчиков... По крайней мере, один-два из них могли быть поэтами. Сама их романтическая профессия была лиричной и вдохновенной, уважаемой мною, хотя сам я служил в танковом подразделении.

Владимир Таран встретился мне сравнительно недавно, причем в пору выслушивания от одного из бывших фронтовиков-пехотинцев непопулярных высказываний о наших ИЛах военных лет и робком их пилотировании... Я не ахти как этому доверял, начитавшись воспоминаний о воздушных схватках самих пилотов. В.Таран летал после войны - больше на МИГах.

Где он обретался долгие годы после пединститута - конечно, трудился. На преподавательском поприще.

Свои контакты с Орловской писательской организацией я помню с 1969 года. Не уверен, чтобы Таран там показывался, хотя он не бездарнее В.Катанова, и образованием не скуднее, да и других литераторов из райцентров, выпускников Литинститута - В.Бабаева, В.Васичкина и Л.Фомина, таланта от Бога. Дронников знал - кто есть кто по творческому потенциалу, и - на доступной дистанции,- кроме «городских», старался  подавлять и сельских сочинителей. Так, он сорвал вступление в Союз писателей - Васичкина, ездил с грозным ультиматумом к однокурснику своему - Бабаеву. Насчёт Фомина грешить не буду - не знаю. Он самодостаточен и крепко стоит на собственных поэтических ногах, и тоже нормально вписался бы в рамки писательского Союза.

Почему дронниковский ограничительный клан не дал дороги большому патриоту Тарану, да и мне - некому докапываться. После ответсекретарствования В.А.Мильчакова писательская организация неуклонно распадается - сказалась всеобщая фальшь - просто не на чем стало держаться ни морали, ни нравственности, ни творческим устоям.

К началу 80-х из Орла разъехались последние мало-мальски перспективные литераторы - Иван Подсвиров, Владимир Перкин, Николай Старченко, позже приказали долго жить - А.Шиляев, И.Крохин, В.Громов. Дронников, уже не создававший ничего нового, «дозревший» до масштабного холуяжа и, сколотив паразитический клан, принялся утверждать себя за счёт переизданий и лести, полез за фальшивым лауреатством. Более мелкие холуи, в свою очередь, служили допущенному к ручке. Это всё уже не было здоровым литпроцессом. Организация с узурпированной графоманами властью - вымирала.

Тогда или чуть раньше, в условиях ложного превознесения Дронникова и таких же трухлявых - Катанова, Рыжова и даже Г.Попова - как бы вынырнул не дождавшийся профессиональной поддержки Владимир Таран со своим раздолбоном вторгшемуся к нам миру стяжателей без роду и племени.

Пединститут, истфил, несомненно, раздвинул мыслительные горизонты В.Тарана, «раскрепостил» их, но грамотёшки дать поскупился. Это общее явление: С.Андреев, В.Катанов, А.Логвинов, В.Рассохин, и вот - В.Таран, - люди, не блещущие грамотностью, возможно, и эрудицией.

Любовь к изящной словесности вовсе не предполагает обязательных и повсеместных заголовков к стихам, особенно - над циклами. У Тарана - сохранено лишь их подобие, а бесконечное дробление на заголовки при каждых даже двух строфах - автоминизируют, резко отделяют тему от темы. Обобщения подобного с подобным не происходит, и тогда соседние стихи как бы мешают одно другому. У Есенина - под обобщающим названием цикла «Персидские мотивы» - отдельные стихи - исключительно под «звёздочками», как и в «Москве кабацкой» - в этом своя прелесть. Стихи огромного сборника В.Тарана (за 500 страниц), к сожалению, не сгруппированы  по индивидуальным темам, поэтому масса их давит на психику и раздражает произвольностью названий разделов («Дантов ад», а почему - «Дантов»? - в русской поэзии этот образ не самый выигрышный, у нас это не идиома). Синтез малоизвестного с образами новейшего времени просто «не играет»: «Бейтар», «Русский Пиночет», «Лидер ЛДПР». Кому и о чём могут сказать заголовки - «Капиталисту-эскулапу», «Аргонавт Ясон», «Гурман Лукулл”, «Газават», «Люмпен да бандит», “Гимн подлых негодяев» «Лебедь чёрный», «Глас Гермогена», «Гимн новорусских»...

Почему поэмы названы «эпическими» - они всегда относились к эпосу. И повсюду - неверные ударения:

Агенты в поисках метались
........................................................
А бомбы рвались, рвались, рвались...

Или:

...Настали годы грозовые.
Настало время катаклизм. /Надо - катаклизмов/
Из пальца высосать стихи
Не трудно, государи!
Но это будут котяхи,
Что испражняют твари.
Пардон! - куда вас, сударь, занесло?..

Но - сквозь патетику лобовых стихов упорно пробивается интонация боевых «тамтамов», осуждения и возмущённой констатации.

Выход из ада современности неизбежен, важно поставить её под сомнение, как рудимент заблудившейся цивилизации.

Эмоциональная фиксация Тараном горестного момента в нашей истории - момента повального предательства верхов и застоя во зле - это у него основное, и тут не нужно особого эстетизирования текущего времени. Есть недопонимание, тенденциозность, франсуавийонство, растерянность от обилия информации с затруднительностью раскладывания всего по полочкам. Однако энергия сопротивления - в наличии имеется. Потому она и делает «непричесанные» стихи и поэмы Владагира Тарана - бойцовскими и перспективными.

Этого, допустим, никто не замечает, как не чувствуют обыватели и собственной литературной непросвещенности.